Феликс Максимов - Все, кроме смерти

Утренний город - далеко, за высокими концертными дверьми. Там все его календари, присутственные места, крикливые газетные шапки, неоплаченные счета и тяжелый ход вагона конки по переулку мимо крытого рынка.

А здесь - безоблачная тишина.

Церковь? Но здесь нет алтаря и Царских врат.

Театр? Но сцена слишком узка - есть место только для видавшего виды пианино с расписанной глупыми картинками верхней крышкой и крутящимся стульчиком подле.

И наконец мы видим главное - то куда будут направлены глаза зрителей.

Это прямоугольник белейшей ткани над сценой.

Если смотреть прямо - кажется, что натянутая ткань, как парус, наполнена ветром.

Это - старинный синематограф.

Детище братьев Люмьер (прибытие поезда).

Жених Веры Холодной (шляпка набекрень, черные губы - вамп, подведенные русалочьи глаза).

Брат Макса Линдера (холодный денди падает в канализационный люк, сохраняя невозмутимую мину и зажженную гаванскую сигару).

Отчим Чарли Чаплина (тросточка, котелок, сердце под сюртучком - полицейский схватил за шкирку - надо раскланяться, что еще остается делать).

Заботливый обожатель Мэри Пикфорд - Невинности с волосами цвета льна, полианны в соломенной шляпке.

Старинный синематограф в неизвестном городе. А неизвестный город находится в незнакомой стране. А незнакомая страна находится совсем рядом. С Белорусского вокзала в Москве международным поездом ехать меньше суток. Из Петербурга - ближе.

Только нужно найти посольство, которого нет.

И заплатить за визу в той валюте, которую не примет ни один обменный пункт в Европе.

Но нам сейчас не важны ни визы, ни паспорта, ни законы.

Мы стоим в проходе меж пронумерованных кресел и держим только что купленный билет и пакетик жареного арахиса из буфета.

Мы занимаем места, согласно купленным билетам.

И не смотрим друг другу в глаза.

Мы забываем имена, даты, номера квартир и телефонов.

За нас все давно решили на небесах.

Наконец-то появляются киномеханик и тапер.

Тапер садится за пианино и открывает крышку. Шелестят листы нотного сборника.

Вальсы, польки, бессмертный регтайм. Впрочем, нотная папка нужна только для форсу - тапер из вечера в вечер импровизирует, не глядя на экран, всякую фильму он знает наизусть, и даже на клавиши он не смотрит, глаза его закрыты. Возле фортепианного колесика стоит полупустая бутылка дешевого хереса.

Киномеханик с мешками под глазами, тощий, в авиационной почему - то куртке, прячется в свою будку и смотрит на полки с жестяными круглыми коробками.

Аппарат молчит.

Будет время и для пылинок, танцующих в прямом луче. Замелькают изломанные тени и летучие силуэты, будет объявлен игрушечный бал на белой простыне.

То, что заставит кого-то смеяться или плакать, или сжимать кулаки на подлокотниках, а может быть целоваться в темноте с соседкой или свистеть в два мокрых пальца.

Кто-то зевнет и выйдет из зала, кто-то не в шутку вздрогнет от выстрела на экране, так будто пуля и взаправду прошла сквозь живую плоть и сплющилась о кость.

Среди нас, зрителей, будут тихонько сидеть актеры. И улыбаться сквозь сон собственной славе и позору - вся цена которым - свет и стрекотание аппарата и блямканье пианиста - сомнамбулы.

Киномеханик выбрал нужную бобину. Заправил.

Таинственно погасли лампионы под потолком.

Ожило пианино.

Мы начинаем сеанс.

2. Начало Прекрасной Эпохи

Прекрасная эпоха в Городе начиналась примерно так:

Много лет назад, а это самое “много” - каждый может отсчитывать от того события, что более мило его сердцу. Хоть от Рождества Христова, хоть от Серебряной свадьбы своего дядюшки.

Итак, много лет назад на площадь перед Гостиным двором четким военным шагом вышел паровой человек.

Он был склепан из жести и меди и прекрасно по-самоварному лужен.

читать дальше

Он был не без щегольства одет в стальной костюм тройку с новенькими клепками, смазан во всех тайных суставах. На его медной башке чудно смотрелась джентльменская шляпа с позолоченным бантом, он курил железную сигару и был на две головы выше любого французского борца.

Из шлицы его железного редингота били густые струи пара, что смотрелось совершенно недопустимо в приличном обществе.

Впрочем в тулье шляпы была устроена особая труба, изрыгавшая самоварные клубы дыма. От него крепко несло керосином и варом.

Меж лопаток стрекотал, поворачиваясь, огромный узорный ключ.

Паровой человек до полусмерти напугал четырех гимназисток, посыльного из свадебной кондитерской, пьяного конского барышника из глубинки, старьевщика и продавщицу печенки для кошек и собак.