Элиот Тайбер - Взятие Вудстока

– Не-а, – ответил Брандо, – никакой я не Стэнли. Я – Ева Мэри Сэйнт.

– А я деньги на кожаную куртку коплю, как у байкера, – сообщил я Брандо. И следом, понизив до заговорщицкого шепота голос, спросил у обоих. – Слушайте, а вы двое не, э-э, не гомосексуалы?

– Ни в коем разе, – ответил Кокс. – Мы просто пришли посмотреть на извращенцев. Но сами? Ни-ни. А ты что, из них?

– Он же из Бруклина, – вмешался Брандо, – ты разве не помнишь? А там такие не водятся.

Все снова расхохотались.

– Прямо не знаю, что и сказать, – признался я им обоим. – Вы и вдруг сидите тут с самыми обычными людьми.

И повернувшись к Брандо, добавил:

– Вы ведь получили «Оскара» за то, что умеете громко рыдать.

Брандо, улыбнувшись, ответил:

– Знаешь что, малыш. Обними меня – но только по-мужски.

– А я как же? – сказал Кокс. – Ты разве не хочешь рассказать маме с папой, как мистер Пиперс и Марлон Брандо поили тебя пивом и обнимали?

Я встал и, ощущая едва ли не благоговение, обнял сначала одного, а потом другого.

– Вот что, – сказал Брандо. – Мы собираемся на вечеринку, это в нескольких кварталах отсюда. Давайте пойдем туда и будем обнимать всех, кого захотим.

Уолли Кокс наклонился ко мне и лукавым сценическим шепотом сообщил:

– Но только должен тебя предупредить. Там будет куча гомосеков.

Я провел тот вечер с Марлоном Брандо, Уолли Коксом, Элвином Эпштейном и целой толпой знаменитостей, многие из которых и вправду оказались гомосексуалистами. И это был один из лучших вечеров во всей моей жизни.

Такие вечера и в любой-то жизни – большая редкость. На них ты словно взлетаешь, высоко-высоко, – правда, для меня это означало, что следом придется падать, и очень низко. Домой я возвращался, ощущая полное одиночество. У всех моих друзей и родичей имелся дома кто-то, с кем они могли поделиться, кому могли рассказать о своих удивительных приключениях. А я в ту ночь одиноко лежал в постели. Мне некому было поведать о вечере, который я провел, смеясь, обнимаясь, прожигая жизнь в компании Марлона Брандо и Уолли Кокса. Положим, я мог бы позвонить одной из моих сестер, но даже если бы они поверили моему рассказу, что сомнительно, ничего интересного они в нем все равно не усмотрели бы. А уж родителей он и вовсе оставил бы равнодушными.

«Бран – кто? – словно слышал я голос матери. – И Уолли Кокс? Ну что за чушь ты несешь? Слушай, а ты сегодня хоть что-нибудь заработал? Эта закладная, она меня в могилу сведет.» Так что Элли оставалось только одно – очередная долгая, тягучая, мучительная, переходящая в киношное затемнение ночь. Всякий раз, как меня охватывало тягостное чувство одиночества, я следовал примеру, который всю мою жизнь подавал мне отец, –заваливался спать.

Вот такой и была моя жизнь. Будние дни я проводил в Нью-Йорке – зарабатывал деньги и вступал в случайные половые связи с не знакомыми мне людьми. А в пятницу вечером выезжал в Уайт-Лейк, спасать бизнес моих родителей.

Там, в Уайт-Лейке, я изображал «нормального» бизнесмена. Что, разумеется, было чудовищным враньем. В Нью-Йорке же я был художником и геем. Что было чистой правдой. Однако, притворяясь и тем, и другим сразу, я ни тем, ни другим быть не мог – по крайней мере, полностью.

Я разрывался между двумя моими личностями, и разрешить противоречие, было невозможно. Если я решу жить собственной жизнью, то побегу из Уайт-Лейка стремглав, как человек, только что выпущенный из турецкой тюрьмы, однако в итоге родители мои впадут в нищету. А если я этого не сделаю, то могу рано или поздно покончить с собой, направив машину за ограждения моста Джорджа Вашингтона. Так или иначе, часы продолжали тикать. Каждый пятничный вечер, направляясь по Нью-Йоркской магистрали на север (пока все мои друзья ехали на восток, к Файер-Айленду), я мрачно размышлял о том, как ужасна моя жизнь. Во время этих возвращений в мотель я часто вспоминал пророчество сестры: «Ты потратишь на их дерьмовый мотель твои лучшие годы. И никакого проку от него никогда не добьешься»

Сколько раз мне хотелось повернуть машину назад и забыть все, что я знал о двух идиотах, находивших удовольствием в том, чтобы губить и мою жизнь, и свои собственные. Однако я так и ехал к перекрестку № 16, а по моему лицу катили слезы.

4. Истерически хохоча, рою себе могилу поглубже

– Что вы собираетесь сделать?

Мой психоаналитик, Моррис, – человек во всех отношениях невозмутимый, – выдрал из зубов трубку и, вследствие внезапного сокращения его больших ягодичных мышц, весьма впечатляющим образом взвился из кожаного кресла вверх. Я поставил бы ему девять баллов за высоту, но всего три за стиль – уж больно он махал руками.