Владимир Шуля-Табиб: Два дерева на пляже без снега

театр - дорого, не говоря уже о том, чтобы куда-то вместе поехать. И о самой интимной

стороне отношений - не Казанова, что и говорить, хотя еще довольно далек от нуля.

Вот тут-то, друг ты мой пушистый, и наступает явление, именуемое инфляцией

любви: это когда жена легко меняет золотое сердце мужа на железный хер соседа. Ну не

кривись, не кривись! Я ведь предупреждал: вскрытие - дело неприятное для всех, кто в нем

участвует. Кроме трупа, разумеется.

Извини, Ёлка, что я тебе все это... Просто я, как и ты, тоже дерево, только слегка иной

породы. Ду-уб. Хотя, дуб - это нечто очень крепкое... Скорее уж баобаб, который хочет быть

дубом. Баобаб, кстати, я видел только на картинке. Он большой и толстый, и у него, наверно, одышка... Давай-ка выпьем за то, чтобы сказка стала былью, я ведь до сих пор живу по

Кукину:

Я сам себе рассказываю сказки

И жду, пока они начнут сбываться.

Вот и рассказал себе сказку о ее любви. И поверил, что сказка сбывается. А ведь за

полтора года нашей “любви” она так ни разу и не произнесла этого волшебного слова, не

связала себя. Это уж я сам за нее додумал, сказочник хренов.

Не за что ей было меня любить. Сначала, видимо, увлеклась: как же, бывший

десантник, афганец, чернобылец, изящной словесности не чужд — но быстро разобралась, что пепла в том имидже больше, чем огня.

И ребенка она хотела. А у меня за спиной Чернобыль, восемь месяцев в Зоне с

частыми поездками на реактор. Это постоянное ощущение чего-то страшного, неслышно

входящего в тебя днем и ночью, оставляющего только легкий металлический привкус во рту.

И твердое знание, что рано или поздно это невидимое оно тебя достанет. Одна из моих

лаборанток, двадцатичетырехлетняя Танюша Чернова через год умерла от острого лейкоза, еще через год умер хирург Витя Панич. А у меня сорвалось давление, и погибли

сперматозоиды. Это лучше, конечно, чем рак, но детей у меня не будет. Сымитировать

любовь могу, а зачать новую жизнь уже нет. Так что - как бы и мужик, но не совсем…

Вот такие пироги, Ёлочка... Светает, вон над островом Фар-Рокавэй небо чуть

посветлело. На дне бутылки еще что-то есть, пора подводить итоги...

Права, значит, она. В том, что ушла. Могла, конечно, уйти и как-то по-иному, —

мягче, что ли, интеллигентнее, но тут уж я оплошал, не был готов к такому повороту. Хотя, она, знаешь ли, не раз рассказывала о своем прошлом, и видел ведь я, что себя в том

прошлом она всегда любила сильнее, чем любого из тех мужчин... Но — как солдат на войне, считал, что меня-то уж точно и не убьет, и не покалечит... Теперь вот и я — ее прошлое.

Знаешь, Ёлка, передумал я: не надо сказку делать былью. Сказка - это когда женишься

на лягушке, а получаешь царевну. Быль - как раз наоборот. Так что пусть она останется для

меня Василисой Прекрасной. А ежели неправ, и внутри у нее все скользкое и холодное, - так

пусть об этом узнает кто-нибудь другой. Не я.

...Вот и утро. Сейчас закопаем результаты вскрытия в песок, а сверху воткнем тебя -

вечнозеленый памятник любви. И в бутылке как раз на посошок. Давай по последней.

За сбычу мечт!

Потому что похоронили мы любовь мою, но не меня. А я еще жив, Ёлочка, и еще не

вечер. Как там у Кукина:

Но сбывшимися сказки не бывают,

Несбывшиеся сказки забывают.

Как грустно мне…

Но я не унываю.

Я старый сказочник,

Я много сказок знаю…