Святитель (Велимирович): Кассиана

Для него не существовало ни Сараево, ни Стамбула, ни земного Иерусалима, ни целого мира. Он носил в себе свой мир, бесконечно удаленный от мира сего, и свою музыку, неслышимую симфонию ангельских существ. Уже пятьдесят лет он подвизался в Милешево. По утрам и вечерам кадил он перед иконами и фресками святителей, постников, мучеников и ангелов Божиих. И они стали для него ближе, чем живые люди, с которыми он общался как с тенями. Для него реальностью было то, что изображалось на иконах и фресках, а символичным и обманчивым, как тень, то, что в виде плоти и крови, замотанное в одежды, двигалось около него, или входило и выходило из церкви. Умерших он почитал истинными своими друзьями, живых — относительными. Но зато любовь его к живым людям была безгранична — ради Христа и ради жизни вечной. Всякий раз, входя в алтарь, он останавливался перед огромной фреской Святого Саввы и задумывался. О чем он думал? «Вот, — как бы говорил он, — ты, святый отче, в твои семнадцать лет оставил этот суетный мир и прилепился к Тому, Который сотворил нас по любви, и с любовью ожидает нашего обращения. А я пришел в двадцать семь лет. Ты — как князь, а я как простолюдин. Помоги мне, чтобы в Небесном Царстве моя глава поместилась близ твоих ног».

Между тем, хотя Каллистрат и происходил из простой семьи ремесленника, он вовсе не был человеком простым. Отец его был портным в Сьeницe, а сам он закончил семинарию и высшую богословскую школу в Афинах. Он говорил по-гречески так же свободно, как по-сербски. Дважды ему предлагали архиерейский сан, но он вежливо отказывался. И за это он был еще более почитаем не только в Полимле, но и в Герцеговине, и в Боснии. Его чтили как чудотворца и христиане, и даже мусульмане, ибо многие больные исцелялись, а безумные приходили в разум по его молитвам. Епископы ездили к нему на исповедь. Как-то один епископ его спросил: «Что важнее всего для священника?» Он ответил: «Важнее всего общаться, прежде всего, с Царем, потом с царскими придворными вельможами, а затем уже с царскими слугами». Царем же он называл Христа, царскими придворными — святых, а царскими слугами — людей этого мира. Ибо, говорил он, те, которые общаются только со слугами, не взирая на Царя, вызывают Его гнев.

Старца Каллистрата нисколько не интересовало ни Сараево, ни какой бы то ни было другой человеческий муравейник. Лишь послушание своему архиерею привело его в Сараево. Но приходское служение он совершал с горячей ревностью и служил не людям, а Богу. Несмотря на то, что духом пребывал он в заоблачных высотах, с этих высот он легче проникал в людей и обстоятельства, легче понимал человеческие нужды и правильнее лечил их. Случай с горбатой Юлией не смутил его, но опечалил и навел на глубокие размышления.

Кто может понять ход мысли истинного монаха? Это не мысли мирянина, которые, подобно бабочке, перелетают с предмета на предмет, с образа на образ, с одного ощущения на другое. Нет, не таковы мысли истинного монаха. Они много проще. Начиная думать о земном, он сразу поднимает мысленный взор к небесному миру, чтобы через этот небесный бинокль глядеть на землю, и небесным фонарем освещать людей и события на земле. Иначе говоря, он не может и помыслить без молитвы. Не может монах в размышлениях о характерах людей и о присходящем среди людей не соединить в единую мысль небесное и земное. Поэтому все монашеские размышления — молитвенные размышления — небесно-земные. Такими мыслями были и мысли милешевского старца-монаха.

После долгих размышлений о случае с горбатой Юлией он сказал вслух:

— Нет, нет, своими силами я не смогу помочь ей. Хуже всего то, что она потеряла веру, и даже стала цинично хулить Бога. Если она не осознает этого, но как безбожница убьет этого несчастного, а потом и себя, то этим она еще может спасти его от ада, но себя погубит навеки. Здесь я не могу помочь ей, но только Ты, всевышний Боже.

Сказав это, старец взял Псалтирь и начал читать. После всякой кафизмы — а Псалтирь поделена на двадцать кафизм — он опускался на колени и произносил свои молитвы исключительно «за рабу Божию, грешную Иулиану». Молитвы эти изливались из самого старческого сердца и орошались слезами. После первой кафизмы он вознес Богу следующую молитву:

— Господи, великий и страшный, наказующий и милующий, дабы этим наказанием или помилованием спасти людей, спаси грешную рабу Твою Иулиану. Отгони от нее сатану, который омрачил ее ум в отношении Тебя, Того, Которого благословляет все ангельское воинство. Ибо не может чистый и здравый ум отрицать или хулить Тебя, но только омраченный. Даже великое солнце покрывается мраком, когда месяц встает между ним и землею. Так и мрачный сатана встал между ее душой и Тобою, и душа ее находится во мраке, в котором она Тебя не видит. Щедрый, милостивый, многомилостивый, долготерпеливый Господи, смилуйся над рабой Твоей Иулианой. Просвети ум ее, умири сердце ее. Озари ее Духом Твоим Святым, дабы в покаянии познала она и прославила Тебя, единого истинного Бога и Спаса нашего… Такие и подобные молитвы возносил старый духовник за Иулиану после всякой кафизмы. Завершив чтение Псалтири, он прочел еще и покаянный канон Пресвятой Деве Богородице.