Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шки- рятову. Началась «проработка». Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: «Помолчи, ты еще молод». Только потом я узнал, что все это было заранее подготовлено, Ситникова не любил Маленков, поскольку Ситников до нас работал в Ленинграде, а Маленков был вдохновителем «Ленинградского дела». Судя по словам Шки- рятова, все шло к тому, что Ситникова надо снимать с долж­ности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник.

Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных вы­водов, Кашин вскочил и в крикливом тоне заявил:

— Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы сни­мать, из партии исключать! Надо помнить указания товари­ща Сталина о борьбе с троцкизмом!

Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:

— Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!

И, обращаясь к Ситникову, добавил:

— Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вес­ти себя в ЦК, работали в партийном аппарате?

Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.

Вызвал меня новый первый секретарь обкома Владимир Лукьянов и сказал, что меня вызывают в КПК. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем «космополитов» в вузовских коллективах, особенно в меди­цинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию кос­мополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразуми­тельное, например, что в Ярославле космополитизм никак се­бя не проявляет.

— Иди, — буркнул Шкирятов, — будем принимать реше­ние.

Но когда я пошел к дверям, он спросил:

— Почему хромаешь?

— Фронтовое, — ответил я.

— Где воевал?

— На Волховском.

— В каких частях?

— В морской пехоте.

Он велел мне вернуться к столу, уже без железа в голосе стал рассуждать о бдительности, о коварстве империализма и прочем. И отпустил с миром. А «козлом отпущения» назна­чили, видимо, кого-то другого.

Третья встреча закончилась и вовсе конфузом. Меня выз­вали в ту же контору, Шкирятов и на сей раз не узнал меня. Перед ним лежало письмо. Не поднимая головы, он начал го­ворить, что я не понимаю (опять не понимаю!) политики пар­тии в отношении интеллигенции, допустил перегибы в борь­бе с космополитизмом. Зачитал несколько фамилий из лежа­щей перед ним бумаги, которые мне ничего не говорили, за исключением фамилии профессора Генкина. Я сказал, что Генкин уехал с повышением в Воронежский университет за­ведовать кафедрой. Прошел по конкурсу. Некоторые препо­даватели из мединститута вернулись домой, в Ленинград.

А затем сказал Шкирятову:

— Матвей Федорович, вы беседовали со мной год назад, но говорили совершенно о противоположном.

Он взглянул на меня и, видимо, вспомнил, затем спросил, в чем было дело. Я объяснил. Принесли прошлогодние бума­ги. И вдруг он воскликнул:

— Смотри, а почерк тот же самый.

При мне Шкирятов позвонил первому секретарю обкома, а также в КГБ и приказал найти анонимщика. Нашли. Им оказался бывший секретарь одного из райкомов партии, ко­торого сняли с работы за пьянство, а я как раз проводил «це­ремонию» снятия.

В начале 1953 года я был приглашен в ЦК КПСС для раз­говора о переходе на работу в ЦК, в отдел школ. Согласился. Мать опять была против, отговаривала меня от переезда в Москву. «Лексан, — говорила она, — не езди туда, скажи, что ребенок маленький родился». Неотразимый аргумент! Мама не хотела, чтобы я еще дальше уезжал от родительско­го дома.

Тем временем умер Сталин. Ярославль затих. Улицы опус­тели. Собралось бюро обкома партии. Все молчали. У всех одно на уме: как будем жить дальше? Казалось, что жизнь закончилась, — настолько все были оболванены. Что ни го­вори, а Сталин прекрасно знал психологию и уровень куль­туры народа и очень ловко манипулировал настроениями, привычками, слабостями, характерами людей, их склонно­стью к обожествлению «вождей». Что касается номенклату­ры, то она просто испугалась за свое будущее.

Свободный хозяин — вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена.