Неизвестно - Кублановский Год за год

А вот это очень хорошо: “Но человеческое достоинство мы должны оценивать не по судьбе, а по залогам души”.

23 июня.

Терпеть не могу новодельные витражи (особенно в соседстве со старыми; например, Амьен). Издали сразу и не поймешь: красное, синее, все блестит — не отличить. Но подойдя и вглядевшись, гигантскую видишь разницу: и красный, и синий неблагородных, ядовитых оттенков, фигурки механистичные, топорные, без духовности. Насколько честней и деликатней просто затягивать утраты тонированным — без претензий — стеклом! Конечно, эффект “сплошных” витражей уходит, зато никакой подделки.

Почему-то именно у евразийцев (даже и у культурных) особенно дурной вкус. То, что воздвиг Лев Гумилев на ахматовской могиле, — верное тому подтверждение. Или вот это: “Место Трубецкого в истории евразийского движения центрально. Когда это течение утвердится в качестве доминирующей идеологии Российской Государственности (а это обязательно рано или поздно произойдет), первым, кому воздвигнут памятник, будет именно он — князь Николай Сергеевич Трубецкой. Главный монумент на грядущей, утопающей в роскошной листве и залитой чистейшими струями серебряных фонтанов, великой „площади Евразии”, как непременно назовут центральную площадь возрожденной России”. Бр-р-р. Стиль изложения, достойный “проекта” — А. Дугин о Трубецком. (Трубецкой Н. “Наследие Чингисхана”, М., 1999. Составители А. Дугин, Д. Тараторин.) Какой-то Фердыщенко в минуту своих мечтаний.

Париж деградирует в убыстряющемся темпе: в начале года закрылась лучшая булочная в округе (на углу бульвара Курсель) — с настоящей чугунной печью и нерядовым сложным ассортиментом. (Я ходил туда в 7.30 утра за свежим багетом.) Месяц назад — кафе рядом на маленькой place de Dublin справа, старое, проверенное, довоенное, видно, еще кафе с официантами “по призванию”. Там открывается какой-то ресторанчик “быстрого питания” с зеленовато-салатовым современным дизайном.

Наконец, сегодня узнали, что наш мясник с седыми баками и свежим румянцем (мы всегда удивлялись, как он внешне напоминает Андрея Битова, ежели б тот не так много выпивал) сообщил, что продал свою лавку (которой 30 лет владел по наследству) и уезжает в Ля-Рошель. Оно конечно: уж если куда уезжать из Парижа — так в Вандею, тем более такому настоящему французу, как он. “А все-таки жаль…” И сколько, сколько в Париже с декабря 1982 года, когда я тут оказался впервые, позакрывалось, изуродовано, упрощено…

(А официанты “по призванию” из кафе закрытого — рассеялись по окрестным барам попроще. И прячут от меня глаза, словно стесняются.)

Прохожу мимо, кошусь на плебейский жизнерадостный пластик, и обливается кровью сердце. А что же чувствуют старожилы? Неужели им наплевать? Частная собственность и права человека. И никому не приходит в голову беречь и охранять традиционный благородный Париж. А между тем как это логично: запрет на дизайнерское перепрофилирование традиционных интерьеров, которые суть национальное культурное достояние.

Какие разнонаправленные взгляды в окно:

Извне (Бродский):

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, будто в конец задачника.

И изнутри — вовне (Лиснянская; ей сегодня 80!):

И тычу пальцем указательным

В окно, как в мутную задачу.

“Задачник”, “задача” — какое милое совпадение (вряд ли Инна помнит и знает это позднее стихотворение Бродского).

Оптика в моих стихах не расфокусирована, не “один к одному”, а на единицу-две четче.

К. Леонтьев был на год моложе меня, когда писал (Розанову 19.VI.1891): “После 30-летней борьбы утомлен, наконец, несправедливостью, предательством, равнодушием одних; бессилием и неловкостью других; подлостью — третьих…”.

Не скажу, что я “утомлен” (другое время, старею, видимо, позже Леонтьева), но уязвлен — это правда. И во всех трех “номинациях” есть у меня хорошо знакомые современники.

Патриархальная наивность человека XIX столетия (пусть даже и проницательного): “Все усовершенствования новейшей техники ненавижу всей душою и бескорыстно мечтаю, что хоть лет через 25—50—75 после моей смерти <���…> сами потребности обществ потребуют если не уничтожения, то строжайшего ограничения этих всех изобретений и открытий” (К. Леонтьев). Не предполагал простак, что именно “изобретения и открытия” будут впредь диктовать обществам правила, а никак не наоборот. И остановить техническое самоистребление человека не будет способна никакая госдиктатура.