Блохин Николай - Диковинки красного угла

— Истинно так! — ответил тот; можно было бы добавить, что его рот расплылся еще шире, но, поскольку шире некуда, то и добавить нечего. — Воистину дивны дела Твои, Господи, — продолжал он распевным своим голосом. — Эмилия, да еще и Васильевна! Замечательное имя носите... да — именины сегодня, когда бы не родились, потому как Емилия у нас, по святцам, одна, с начальной буквой «Е» — буквы «Э» у нас в церковнославянском языке нету... она, Емилия — мать святителя Василия Великого, его же ныне память совершаем, а всего она родила десятерых детей...

— Ой!.. — воскликнули разом ученики 6-го «А».

— Да что ж вы ойкаете? — удивился Игнатий Пудович. — Семья, ежели она семья православная, и должна быть многодетной, сколько детишек Господь дал, столько и рождается, противиться рождению детишек — ни-ни! — Игнатий Пудович поднял вверх указательный палец, — Богу противиться. Десять или ни одного — это всё Его воля, противиться Ей нельзя, вот... А Емилия — сама святая — мать аж четырех!.. святых, прославленных Церковью Православной! А у нас нынче как? Если единственное дитя просто бандитом не вырастет, то уже хорошо.

— Это точно, — мрачно подтвердила завуч.

Улыбка на лице Игнатия Пудовича погасла и он сказал со скорбным вздохом:

— Да, болячка эта современная, а лечится она только здесь, в храме Божием. Ну, и я надеюсь, — Игнатий Пудович развел руки в стороны, оглядывая стоящих перед ним шестиклашек, — что здесь присутствующие — это есть будущая команда корабля Святой Руси, плывущего по Реке Времен. А сейчас, деточки, давайте-ка в храм пойдем, там как раз самая торжественная, самая важная часть литургии начнется, будут петь херувимскую .

Что такое «херувимская», никто из шестиклашек не знал, как не знали этого ни их классная, ни их завуч. Да и вообще, никто и не предполагал, что сначала придется идти в храм.

«Вот угораздило!» — такая мысль пронеслась в голове завуча, но вслед за этой мыслью последовала другая, для нее самой неожиданная: «А как тебя угораздило за всю жизнь ни разу в храм не зайти?!» Вообще, когда подходила она к этому месту, то почувствовала в себе всплеск некоего волнения: ведь где-то здесь, в каком-то полуразваленном здании, тогда под госпиталь приспособленном, и провела она первую свою операцию в качестве операционной сестры. Через неделю госпиталь перевели в другое место. Все ее дежурства были ночными, поэтому и смутно сейчас помнилось, где же оно стояло, это полуразваленное здание, но точно, что где-то здесь.

Та первая ее операция состоялась 25 октября 1941 года, в один из самых тревожных и страшных для Москвы дней, когда она уже неделю как была на осадном положении. В этот день случились и первый бой ее, и первая операция, а ведь не была она ни солдатом, ни медсестрой. В тот год исполнилось ей 15 лет. Сама тулячка, до сентября копала она вместе с другими тульскими женщинами и девчонками окопы и противотанковые рвы, которые и спасли Москву от танков Гудериана, а потом поступила в медучилище, где новоявленным студенткам устроили ускоренные курсы санитарок (танки Гудериана уже уперлись в девчоночьи рвы) — и на фронт. После курсов она умела делать только примитивные перевязки, но таскать на себе раненых сил хватало. И до сих пор не понимает, откуда брались они, силы эти. Первого своего спасенного, вытащенного из воронки, мальчишку чуть старше ее — на всю жизнь запомнила. Его и еще восемь раненых, в машину погруженных, и сопровождала она в Москву, когда затих на полчаса штурм девичьих рвов танковой армадой Гудериана. А разгрузив около того полуразрушенного здания прямо на снег раненых и затащив их потом в коридоры, она тут же стала операционной сестрой, потому как больше никого под рукой у сердитого, изможденного хирурга не оказалось. И первым ее пациентом оказался тот мальчишка, вытащенный из воронки. Сильно растерялась она тогда, ведь совершенно не знала названий железок-инструментов, лежащих в тазике, которые ей надо было подавать хирургу. И тут она увидела цветное, полусбитое изображение на стене. Разобрать можно было женское, очень красивое лицо, обрамленное головным убором, похожим на шлем, на котором укреплены были треугольные шипы-острия. Лицо ей виделось «воинственно-добрым» — именно так определила она его тогда. И в золото окрашенная широкая дута вокруг лица и шлема осталась не сбитой и светилась во всем своем золотом блеске. И еще очерчивалась рамка изображения, а под нижней полоской рамки была нарисована мускулистая рука по локоть, и казалось, будто изображение «воинственно-доброго» лица и всего остального полусбитого, что в рамке, опиралось на эту руку... И тут она услышала, сердитым басом произнесенное, название того предмета, который она должна была вынуть из груды наваленного в тазике инструментария и подать хирургу. Название она тут же забыла, да и вспоминать-то нечего было, но она этот предмет латинского названия — увидела : он был освещен лучиком, исходящим от необыкновенного лика в рамке. И она взяла и подала его хирургу. Всё, что затем требовал хирург, мгновенно освещалось тем же лучиком, и Эммочка тут же соображала, что именно надо подавать. Первоначальная ошарашенность от явления лучика прошла, а пытаться соображать, что бы это значило, было некогда, скорость подачи инструментов требовала только одного: не зевать и успевать за лучиком. А пинцет, которым из тела мальчишечки хирург извлек пулю, оказался в ее руках и вовсе невероятным образом: он был подан ей... рукой, на которую опиралось изображение лученосного лика. Рука, вдруг став выпуклой, отделилась от стены, взяла нужный пинцет (а их там было штук двадцать, и все разные), и через мгновение он был в руке у ошеломленной Эммочки, а одарившая рука со стены уже слилась с ней и снова стала рисованной опорой лика. Эммочка была в ужасе и с содроганием глядела на пинцет.