Петров Александр - Мой дворец

Однажды отец сошёлся с молодым милицейским пенсионером – здоровенным мужчиной лет сорока пяти – и напросился в горы за форелью. Часть пути мы проехали на УАЗике, а дальше – заповедными тропами добрались до водопада и там забросили удочки в пенистую холодную воду. Не верилось, что мы находимся недалеко от большого, шумного курортного города – здесь, в горах, природа осталась нетронутой, какой была тысячи лет назад. Воздух дурманил дикой свежестью, лес пугал непролазной густотой, а птицы и животные двигались, шевелились и охотились где-то совсем рядом – казалось, только загляни за ближайший куст, руку протяни и ты коснешься шерстяного бока, пушистого хвоста или острого рога. Непуганая голодная рыба бросалась на наши крючки, как сумасшедшая, трясла удочку так, что в глазах рябило, за полтора часа мы надёргали четыре полных ведра и поспешили домой.

Разумеется, дома, на летней кухне частного милицейского особняка, нашпигованного отдыхающими за два рубля с носу в день, мы сами чистили рыбу, сами её жарили на огромных черных сковородах и до глубокой ночи выслушивали рассказы милицейского пенсионера о былых героических подвигах на страже общественного порядка. Рядом с нами в кресле сидела пышная молодая жена молодого пенсионера с буржуазным именем Изольда, делала маникюр, снисходительно принимала от мужа рыбки на тарелке, изящно ела, запивая домашним вином из алычи, и мурлыкала под нос украинские песни.

А ночью, черной, душной ночью, мы с отцом шагали сквозь густой воздух, настоянный на сладковато-перечном испарении амброзии, сотрясаемый стрекотом сверчков, сбивая грудью и руками светлячков, пронзавших тьму ярко-зелеными пунктирами. А в руках несли бесценную добычу в промасленном свертке из газеты «Черноморская правда» – жареную форель для мамы, которая как японская смирная и верная жена ожидала возвращения самураев с военной баталии домой.

Бывали еще и дожди! Когда до зевоты надоедало ходить на раскаленный пляж, как на работу, и обгорать под жгучим солнцем до пузырей, до ночного озноба и кожной чесотки по всему телу; когда обеденные очереди в душных продымленных столовых и шашлычных начинали казаться Дантовым адом – тогда приходили прохладные дожди. Крупные прозрачные капли падали на блестящий асфальт и красно-голубые тротуарные плитки, на лаковые листья пальм и магнолий, они шуршали и пенились на поверхности взбаламученного моря и глади желтоватых тротуарных луж, наполняли иссохшее русло реки мутно-белой стремниной.

Мы гуляли под зонтами, жадно вдыхая чистый влажный воздух, сидели в кафе, ели жгучий от острой аджики люля-кебаб и мороженое в розовых, зеленых, белых шариках и наблюдали за швартовкой огромных белых кораблей, забирались на палубу теплохода «Адмирал Нахимов», заглядывали во все углы и с удивлением узнавали, что, оказывается, это немецкое судно перешло Советскому Союзу по репарации после победы над фашистской Германией, вечером ходили в цирк, в кино или на концерт знаменитых артистов, которые приезжали сюда не только отдохнуть, но и заработать. В такие дождливые дни мне уютно читалось в нашем доме, на балконе, на матрасе, набитом соломой, которая шуршала от каждого моего шевеления и пахла густым деревенским духом. С удовольствием собирал падалицу, сбитую дождем, – желтую алычу и багровый кизил, сизый инжир и черный виноград – мама из этого дармового богатства варила джемы и варенья, которые частью отправлялись домой посылками, частью увозились в чемоданах.

Но самое интересное всегда происходило на той таинственной грани, когда сон еще только подкрадывается, а сознание перебраживает события уплывающего дня. За какие-то минуты я переживал такую глубину и такую высоту – всё на пределе усталости и полного изнеможения: снова и снова распахивались двери иной реальности, и в мой крохотный мир врывался вселенский ураган огромной любви, которая подхватывала меня и несла прочь от тленных мещанских низин в предвечные чистые высоты, где я бродил по огромному золотому дворцу, заглядывал в комнаты из хрусталя, рубина и изумруда – и жадно искал хозяев, прислугу и попутчиков, которые до поры, до времени скрывались от меня. Только мне почему-то было известно: когда-нибудь я найду их, и наше общение принесет счастье.

Не так уж много бывало по-настоящему счастливых дней и ночей в моем детстве, в моей юности, но, может быть, именно поэтому они сверкают в памяти, как нечаянные бриллианты в сухой желтой листве под ногами. Если соединить воедино дни, когда жизнь бурлила приключениями, наберется в лучшем случае два-три месяца, а в остальные месяцы, годы и десятилетия я занимался тем, что насиловал свою романтическую натуру обязательными занятиями, по большей части скучными и практически бесполезными. Разве только терпению и смирению учили они меня!.. Пользу от таких упражнений оцениваешь только в зрелом возрасте, когда понимаешь: ты все же сумел получить огромную духовную прибыль. Именно «во дни томленья», в подневольных занятиях, в глубине души с детства созревало то, что позже потребует излиться на бумагу в виде словесного потока – это подобно небесному дождю, когда отдельные капли собираются в струи, потом в ручей, в реку, чтобы широким потоком влиться в море иной реальности, где правда подобно солнцу выходит из свинцовых туч лжи, а немощное добро в конечном итоге одерживает победу над агрессивным нахальным злом.