Петров Александр - Мой дворец

И тут стыд окатил меня горечью: почему только сегодня вспомнил я об этом? Ведь все эти люди, имена которых я записал в листочки, – все до одного – остро нуждаются в молитвах Церкви о здравии живущих и упокоении усопших! Записки из моих рук перекочевали в толстую стопку на подносе, который чуть позже взял мальчик с ангельским лицом в серебристой одежде и унёс в алтарь, где священник в золотой одежде стоял в широком потоке света с воздетыми руками, словно расправив огненные ангельские крылья.

В тот миг я словно прозрел: мой ночной дворец и этот храм – одно и то же, как огромное яркое солнце – и тысячи солнечных бликов, рассеянных по всему свету; как одно человечество – и миллиарды людей; как совершенный Бог – и Его непутёвые дети. Из всей моей родни, из множества друзей и знакомых я первым вошел в храм и стал жить в его таинственном молитвенном пространстве. Некому было отвести меня за руку и объяснить, что, как и зачем тут делать. Это ангел-хранитель привел меня в Дом Божий, чтобы я научился жить в будущем райском дворце, по которому мысленно бродил, трепеща, восторгаясь и предчувствуя будущее блаженство.

Случаются такие дни, когда в сердце поселяется холодная каменная тяжесть, весь мир и все люди кажутся чуждыми, а ты сам себе – калекой, раздавленным червем. Это может продолжаться день, два, неделю… Только, слава Богу, всё в этой земной жизни кончается, и наступает утро, полное света и радости. Однажды, после череды тёмных дней воссияло солнце, я вышел из дому, оглянулся и вдруг понял нечто важное: мне очень интересны люди, птицы, кошки, собаки, муравьи, букашки, деревья, кусты, цветы, облака, река, дома, улицы. Вдруг открылись засовы, упали цепи, разорвалась паутина, распахнулась дверь – и в сердце ворвался огромный мир. Он обступил меня, окружил, затопил до краев, оглушил разноголосицей. В тот миг я ощутил острую потребность рассмотреть его и старательно описать чернильными линиями по белой бумаге, но именно так, чтобы показать сначала себе, потом близким, а после, может быть, и ему самому, как он все-таки прекрасен.

Однажды я наблюдал, как на вокзале прямо на сиденье в зале ожидания мать пеленала отчаянно орущего ребенка. Младенец, казалось, по самые уши был испачкан собственными нечистотами, его крошечное личико искривилось от крика и стало ужасным, но мать шептала ему нежные слова, ловко вытирая тельце салфетками с лосьоном, сменила пеленки, а напоследок полюбовалась чистым, улыбающимся ребенком. Вот оно! Мы все для Бога, как грязные дети для матери. Красота человека существует под слоем грязи, но Бог непрестанно очищает нас, чтобы всё лучшее в нас засияло святостью.

Как можно самое важное открытие в моей жизни обойти молчанием! Необходимо об этом рассказать моему человечеству, моей вселенной, малой и большой, уродливой и прекрасной – обрадовать, поделиться надеждой!

Тогда меня познакомили с поэтом. Поначалу-то он мне не понравился, скорей всего тем, что считался модным, «культовым»; мне он показался самодовольным. Но вот однажды ночью он вошел в мой дом. У него сломалась машина, его ограбили, отняли телефон, а мой дом оказался рядом. По грязи, под проливным дождем, обиженный и оскорбленный, без тени самодовольства, тихо вошел он в мой дом. На кухне я постелил ему на диване, сварил горячий глинтвейн, нарезал бутербродов, и мы с ним проговорили до утра. Он рассказал о скитаниях, годах ссылки за тунеядство, вынужденной эмиграции. Годы одиночества с непрестанной болью в сердце – вот, что из банального рифмоплёта сделало его настоящим поэтом. Я смотрел на его усталое лицо в глубоких морщинах и понял одно – он за всю ночь не сказал ни слова осуждения, ни слова обиды, наоборот – какая-то нечеловеческая благодарность к своим жестоким мучителям жила в нём и освещала его жизнь, его лицо, глаза.

С той ночи откровений вынес я не только стремление к смирению, но и чисто внешние приметы – например, необходимость писать на хорошей бумаге, хорошей ручкой – это для того, чтобы стыдно было таким инструментом писать пошлости. В Пассаже купил пачку бумаги с водяными знаками, авторучку «паркер» с золотым пером и еще такой же как у модно-опального поэта вельветовый пиджак, который чем более мят, тем лучше выглядит. В том «культовом» пиджаке я валялся на полу, унимая боль в пояснице от долгого сидения, много раз попадал под дождь, слегка протер на локтях, покрыл его россыпью чернильных и кофейных пятен – а он со временем становился всё более изящным и удобным. Почему-то всё это в совокупности очень быстро настраивало на нужную волну, я воздыхал к образам, испрашивая вдохновенья, а дальше всё происходило, как осенней порой у Александра Сергеевича: «И пальцы просятся к перу, перо к бумаге. Минута – и стихи свободно потекут».