Козлов Сергей - Движда

— А ты думал всем, кто получил пяткой в лоб, тот свет показывают? — ответил ему тихий женский голос.

Константин еще ничего не видел, кроме неясно проступающих в полумраке какого-то помещения граней потолка и стен, куда смотрели его чуть приоткрытые глаза. Вместе с сознанием вернулась боль. Она вполне осязаемым естеством наполняла голову, норовя вновь вытолкнуть, оборвать тонкие нити, связывающие мозг с еще не понятым внешним миром. Спасала от этого вибрирующая боль в обеих ногах, которая словно уравновешивала оба источника на неких метафизических весах, не позволяя одной из чаш погрузиться в зону небытия. Вот чашу головы кто-то нежно и совсем чуть-чуть приподнял, а она пообещала выплеснуться всеми мозгами наружу через рот, невыносимая тошнота подступила комком к горлу. Но губы ощутили поднесенную добрыми руками влагу и все же раскрылись, надеясь протолкнуть, смыть этот тошнотворный комок обратно.

Платонов сделал глоток, затем второй... Больше не мог, боялся приступа рвоты. Но никто через край и не лил. Голову вернули на место, весы качнулись между двумя импульсами боли и вновь замерли, чуть колышась то в ту, то в другую сторону. Влагой словно промыло коридоры памяти, и со страшным испугом от произошедшего Платонов спросил:

— Где Бабель? Что с ним?

— Кто?

— Со мной был мужчина, седой такой? Его убили?

— Почти, в коме он. Думают отключить аппарат.

— Какой аппарат?

— Искусственного дыхания... И-Вэ-Эл...

— Зачем?

— Не видят смысла.

— Что значит, не видят смысла? — Платонов рванулся вперед, мгновенно вспомнив сотни душещипательных историй о коматозниках, о родственниках, поставленных перед трудным выбором. Но рывок стоил ему нового провала в небытие.

Следующее возвращение было более осознанным и осторожным. Теперь мир не наваливался всем своим ужасающим новорожденного материализмом, теперь ученый болью Платонов крался к нему, чуть приоткрывая веки.

— Аппарат выключили? — первым делом спросил он.

— Пока нет. При вас же никаких документов... Бомжей никто стараться вытаскивать не станет.

— Вот старый дурак! — выругал Бабеля Платонов. — Он — известный журналист.

— А ты? — вместе с вопросом над ним появилось лицо девушки.

— А я — так себе, — ответил Константин, пытаясь изо всех сил определить, чего ему ждать от этого образа. — Надо срочно позвонить. У вас есть мобильник? Надо позвонить в редакцию, предупредить. За нами приедут. Как тебя зовут?

— Мария... Маша...

— Маша... — повторил Платонов, пытаясь проникнуть в глубину каштановых глаз, — а меня — Костя. Константин. Хреново мне, Маша.

— Я знаю, — ответили полные губы, и прядь темных волос, выскользнув из-под белого колпака, коснулась платоновской щеки.

Даже не взирая на помутненное болью и тошнотой сознание, Платонов мог воспринимать женскую красоту. Если не как мужчина, то хотя бы как какой-никакой художник. И не сказать об этом тоже не мог.

— А ты красивая, Маша. К сожалению, ничего умнее я сейчас придумать не могу.

— И не надо. Незачем.

— Да, пожалуй, не надо. Представляю себе сейчас свою морду...

— Синдром очков...

— Синдром чего?

— Это от сильного удара в лоб. Отеки под обоими глазами.

— Крррысавец! — процедил со стоном Константин. — А ноги?

— На одной — гипс. Вторая — сильный ушиб. Повезло, что не обе.

— Я в травматологии?

— Да, в районной больнице.

— Экстрим.

— Чего?

— Хотел острых ощущений, получил по полной программе.

— Не искушай Бога.

— Чего?

— Ладно... Тебе спать надо.

— Ты уйдешь?

— Да, у меня еще больные. В туалет хочешь?

— Ты мне подашь утку? Я стесняюсь...

— Я подам, потом выйду, позовешь.

— А воды еще можно?

— Конечно... Приготовься, сейчас приподыму голову...

— Скажи, чтобы Бабеля не отключали...

— У него есть родственники?

— Даже не знаю... Он живет один. Ты могла читать его статьи...

— Я не читаю газет и журналов.

— Совсем?

— Почти.

— Есть тут кто-то главный? Надо сказать, чтоб его не отключали.

— Сейчас ночь. Не отключат. Завтра будут решать. Но аппарат один, если привезут кого-то, кого нужно будет спасать, могут...

— Да нельзя же! — рванулся вперед Платонов и разбился о темную стену.

8

Все районные больницы похожи одна на другую серым холодом. Цвет стен всегда серо-голубой или серо-зеленый, даже если розовый, то с проступающей вечной серостью. И цвет кафельной плитки в операционных, даже если подразумевает белый, то все равно с оттенком серого. А от стен, словно они просверлены миллионом микросверел, тянет легким, но терпимым холодком. Как бы не топили коммунальщики, холодок этот непобедим. Пожалуй, он даже не климатического, а мистического характера. И еще запах... Запах, в основе которого хлор и прелый дух плохопростиранного или уже пропитанного потом белья... Именно в районной больнице бренность жизни видна невооруженным глазом, а человеческие страдания, вызванные болезнями, травмами, увечьями и ранениями обнажаются со всей своей обезнадеживающей силой. Платонов как-то писал о самоотверженности врачей одной из районных больниц, которые за нищенскую зарплату умудряются поднимать на ноги, а правильнее сказать — выхаживать больных с самыми удручающими диагнозами. Статью он хотел сопроводить фотографией здания. Сделал несколько снимков фасада, а когда рассматривал их на экране компьютера, никак не мог отвязаться от мысли, что перед ним старая мастерская, депо какое-то, но никак не больница. Очень хотелось разместить над входом вывеску «Ремонт тел». Он снова вернулся в больницу с фотоаппаратом, пытался снимать врачей, сестер, санитарок, но даже сквозь натянутые улыбки проступала сопричастность страданию. И тогда он увидел в окне маленькую часовню и сразу подумал: а вот и «ремонт душ». Фотографию часовни и разместил на полосе вопреки непониманию всего редакционного коллектива. Мол, речь-то о больнице, при чем тут часовня? «На нее не больно смотреть», — ответил Константин Игоревич и настоял на своем варианте визуального ряда. «Это больница, а не боль в Ницце». После этой работы он пару месяцев не мог брать в руки глянцевые журналы, его тошнило от искусственной цветной жизни, ползущей, как плющ, по их страницам.