Козлов Сергей - Мальчик без шпаги

На последней перемене к Тимофею подошёл Чирик. Он протянул ему руку с вопросом:

— Слышь, Тимох, говорят, у тебя какая-то крутая пуговица есть? Покаж.

— С собой не взял, — соврал Тимофей, отвечая на рукопожатие,

— Да не гони. Базарят, ты её, как талисман, с собой таскаешь. Дай поносить, может, и я полный портфель пятёрок наполучаю, — недоверчиво хихикнул Генка,

Хорошо, что Тимофей не относился к категории ребят, которым такие, как Чирков, могли проверить карманы.

— Не таскаю. Это, Ген, подарок. Парень один подарил. Я её пока бате отдал на хранение, — так было вернее всего, иначе не отвяжется.

— А не боишься, что пропьёт? — едко прищурился Чирков.

Тимофей внутренне напрягся. Чирков говорил с едва уловимой издёвкой, и непонятно было, как правильно реагировать на его слова. Зацепить хочет, обидеть, или просто, по ходу, он всегда так говорит? Скорее всего, и то и другое. Но накалять страсти было не в трофимовских интересах. Сразу вспомнился недавний разговор с Вячеславом Ивановичем. Начни опять драку, что он скажет?

«Разрулим», — решил Тимофей, а вслух сказал твёрдо, на ноте, не допускающей издёвок и вариаций:

— Он завязал, маму в больницу увезли. Вертолёт вчера был.

— Чё, в натуре?

— В натуре.

— Э... ну ты держись, короче. Потом хоть дашь пуговицу? Я слышал, царская... Вы ж вчера со Степашкой весь Интернет перерыли.

— Да обычная, старинная, орёл на ней.

— Ладно, мне тут некогда трепаться, короче, ты мне обещал, что поносить дашь. Замётано?

Нет, не мог Чирик хоть напоследок не наехать. Даже если Тимофей никогда не даст ему желаемое, хотя бы сейчас он должен уйти хозяином положения.

— Замётано... — уклончиво ответил Тимоха и предпочёл двинуться по своим делам.

Войдя вечером в подъезд, Тимофей замер на лестнице. Он внезапно почувствовал, что знакомые с детства стены стали другими. Вдруг постарели. Заметнее стали трещины на панелях, иссекающие тёмно-синюю эмаль точно иссохшее русло реки. Лампочка, подёрнутая паутиной, горела подслеповатым ядовито-желтым, каким-то потусторонним светом, отчего возникала иллюзия заполненности окружающего пространства густым эфиром. Подвешенный на собственном электрическом проводе патрон слегка покачивался на сквозняке. Островки мрака в углах и под лестницей ответно колыхались, как протуберанцы вечной тьмы. Резким и чужим показался привычный затхлый запах гнилого дерева. И точно письмена древней цивилизации испещряли стены глупые и похабные надписи, названия популярных групп, понятные только авторам аббревиатур, имена нескольких поколений, врезавшиеся глубоко в штукатурку. Каждая дверь в подъезде скрывала за собой маленькую печальную жизнь. Войди в неё — и окажешься в зоне вечного и грустного ожидания чего-то лучшего. Само время здесь когда-то поменяло свои свойства или просто забыло, что есть этот дом, и отсутствие времени сказалось намного страшнее, чем его обычная кропотливая разрушительная работа. В подъезде царило забвение, которое не могли перекричать телевизоры и музыкальные центры, не могли рассеять голые и одетые люстрами и торшерами лампы, и от этого потусторонними казались голоса, доносившиеся из-за этих дверей — будто из недавнего прошлого. Люди, отравленные этим забвением, жили по некой бесконечной инерции, соскочить с которой так же сложно, как с поезда, идущего над пропастью.

«Как же мы здесь живём? — ужаснулся Тимофей. — Может, нас всех нет? Может, всё вокруг только сон?» Если бы он был взрослым, то объяснил бы это новое восприятие жизни следствием резкой утраты чувства детской защищенности, которое до сих пор подпитывали в нём эти стены. Оно исчезло так неожиданно, что в душе стало холодно и тускло. «Как мы здесь живём?», — снова подумал мальчик, вспоминая уютные, красивые, как конфетка, дома из телевизионных фильмов, где бурлила насыщенная событиями и совсем такая далёкая от провинциальной реальности жизнь. Нет, она не казалась привлекательной, скорее, пугающе чужой, ещё более иллюзорной — просто это наваждение отлито в камень. И люди в огромных стеклобетонных муравейниках — ещё дальше друг от друга, чем здесь, разделённые северным стылым ветром и нетронутыми человеком парсеками тайги. В том и в другом случае у каждого из этих миров была своя жуткая огромность и заполняющая её, давящая человека гулкая пустота. Над всем этим должен быть обязательно высший смысл. Иначе, зачем всё? Зачем радость наступающего утра? Тревожная даль сваливающегося за горизонт неба? Зачем отсчёт этих дней-ступеней, если лестница когда-нибудь кончится, а то и провалится в любой миг? И зачем это нарастающее день ото дня чувство боли, которого ещё совсем недавно не было?..