Козлов Сергей - Хождение за три ночи

— Зачем? — спросила Ева.

— Раньше надо было! Когда там был! Будь он проклят атеизм ваш липовый! — в сердцах выкрикнула мать.

* * *

Никогда Алексею не снились Антон и Лена, может, потому, что молился он о них усердно. И кто знает, может, и они молились о нем там. Не видел он во снах разорванной в клочья командно-штабной машины, не видел успевшего выскочить, но скошенного очередью водителя, обнявшего перед смертью горящее дерево, не видел катящегося в его сторону дымившегося колеса, перескакивавшего через куски человеческих тел... Не видел он Антона и Лену в скоротечных сумбурных снах, о назначении которых гадать не пытался. Зато часто видел привалившегося к стене солдатика, бушлат которого перемешался с кровью и телом. В последние свои минуты он смотрел на мир удивленным, ничего не понимающим взглядом, в котором угасал главный вопрос. Это была ни гримаса ужаса или боли, это был именно вопрос — вопрос ко всем. Рот его открывался, чтобы безуспешно захватить разорванными легкими воздух. Вспомнилась тогда первая в жизни осознанная наступающая смерть — лещ на траве — жабры и мертвеющий взгляд. В какую воду столкнуть солдатика, чтобы он смог дышать?

Командовать больше было некем. Живых в обозримом радиусе не наблюдалось, но бой продолжался, словно невидимый за стенами враг охотился на таких же невидимок. Да где-то вдалеке такой же невидимый в стене огня русский воин продолжал стрелять из пушки горящей уже БМП.

И тогда Алексий упал на колени перед солдатом и начал читать канон на исход души. То, что помнил. Правильно или неправильно в эту минуту поступал офицер, в одночасье ставший боевым, — судить некому, и никто не имеет права. Никогда до этого и уже никогда после этого он не произносил слова молитвы с такой страстью и силой, обливаясь слезами и содрогаясь от рыданий. И даже сейчас он не мог представить, как нелепо мог смотреться офицер, читающий на коленях молитвы перед умирающим солдатом — в хаосе неуправляемого уже боя, точнее даже — расстрела штурмового отряда, среди искореженного металла, изуродованных тел и чужого города в родной стране.

— В месте злачне, в месте покойне, идеже лицы святых веселятся, душу раба Твоего преставленнаго покой, Христе, Едине Милостиве...

Наверное, он молился за всех, кто превратился в эту ночь в дым и огонь, кто умирал с мучительным вопросом, ответа на который ни у командования, ни у правительства нет до сих пор...

— Покой, Спасе наш, с праведными раба Твоего, и сего всели во дворы Твоя, якоже есть писано, презирая, яко Благ, прегрешения его вольная и невольная, и вся яже в ведении и не в ведении, Человеколюбче.

Кругом крошился бетон, ныли в стенах кирпичи, и удивительно, что именно треск автоматического оружия придавал этому хаосу прицельную осмысленность. Страх полностью уступил место безысходности еще в тот момент, когда Алексей увидел остатки штабной машины. Это было не презрение к смерти, это было неприятие ее, хотя она заполняла собой все окружающее пространство. Не тот ли это случай, о котором предупреждал когда-то отец: сила и навыки уже бессмысленны и не нужны? Все окружающее воспринимается как жуткий кинофильм, в котором ты всего лишь случайный зритель. Где-то должны нажать кнопку — и все прекратится. Но нет такой руки. Тысячи рук жмут на курки... И остается — наперекор всему — молитва.

И вдруг солдат перестал хватать ртом воздух и начал улыбаться. И взгляд его, застывая в вечности, хранил в себе именно эту улыбку. Солдат улыбался, офицер плакал и молился:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Пречистыя Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй и упокой души рабов Твоих в безконечныя веки, яко Благ и Человеколюбец, аминь.

И только тогда, когда поднялся офицер в полный рост, смерть заметила его, когда уже и сам бой начал затихать на какое-то время, уходя в подъезды, в подвалы и подворотни, и, словно опомнившись, смерть швырнула в него случайным, попавшим под руку осколком...

Этим осколком и перерубило молитву изустную.

* * *

Бом! Бом! Бом!

И не колокол, но все же звон стоял утром над деревней, когда струился вдоль по взмокшим травам волнистый туман.

— Это что за обедня, звонить-будить? — открыл глаза Петрович.

Сел на кровати и тут же понял, что болезнь не отступила, а, напротив, даже усилилась. Буквально через пару минут в комнату, где спал Петрович, забежал Василий и с порога объявил:

— Побудка. Гамлет на работу собирает. В рельсу бьет. Через полчаса общее построение. Тоня там чай заваривает. Будешь?