Петров Александр - Путь к отцу

— Внимание! А теперь обещанный эксперимент! — кричит Кирилл, предлагая всем сесть и замолкнуть. — Сейчас вам посчастливится узнать экспериментально и наглядно уникальное явление под названием «православная женщина». Всем сидеть тихо!

Он из стопки в углу, почему-то из середины, вытащил старую газету. Разумеется, при этом все верхние газеты медленно накренились, были выпрямлены пинком ноги и от этого с шелестом рухнули на пол и разъехались под ногами экспериментатора. Кирилл размашисто смял газету в комок и швырнул в бабушку. Комок упал к ее ногам. В полной тишине старушка пошарила руками по полу, нащупала что-то белое и шуршащее, положила себе на колени и, нерешительно помолчав, хрипловато спросила:

— Кирюш! Это что, бумажка?

— Да! — крикнул тот.

— Кирюш, а мне ее выбросить, али она тебе нужна еще?

— Я те выброшу! Это важный документ!

— Тогда я к тебе на стол положу.

— Ладно.

Снова Кирилл смял газету и швырнул в бабушку. Также молча она пошарила по полу и нащупала комок.

— Кирюш, опять бумажка у тебя упала.

— Знаю!

Бабушка помолчала, щупая шуршащий газетный комок. Потом улыбнулась, прокашлялась и спросила:

— Так это ты шутишь, негодник эдакий?

— Шучу. А что, нельзя?

— Отчего же, можно. Только ты мне ответь, бумажки мне выбросить али к тебе на стол положить?

— Я те выброшу! Конечно, на стол! — орал что есть голосу внук. — Я же сказал, что это важные документы.

— Тогда чего же ты их разбрасываешь?

— А это для шутки!

— А... Ну, я понесла...

Бабушка тяжело встала и, опираясь на палку, пошаркала из гостиной в кабинет внука.

— Ну и сволочь ты, Кирилл! Ты чего над старенькой бабушкой издеваешься! — звонко вскрикнула девушка в голубом платье.

— Действительно, не очень это красиво, — вторил ей бородатый господин с перстнем на мизинце.

— Ничего вы, совки колбасные, не поняли! — спокойно возразил Кирилл. — Конечно, я для вас разыграл сцену. Но играл только я. Бабушка на полном серьезе показала вам, нехристям, свое безграничное смирение и уважение к мужчине. Даже если этот мужчина — ее сопливый и пьяный внук. А почему? А потому, что сказано в Писании, что не мужчина для женщины, а женщина для мужчины, потому как мужчина есть господин женщины.

— Теперь понятно, почему в семнадцатом всем этим писаниям так быстро пришел конец, — прогнусавил будущий секретарь райкома, — потому что в основе всей этой идеологии лежит неуважение к человеку, даже если это только половина человечества.

— А тогда почему же твой любимый поэт Рождествен­ский, который, насколько я знаю, никогда не был замечен в уважении к русской православной традиции, — почему он в одном из своих виршей столь настойчиво просит свою возлюбленную быть хоть маленько послабее? Там что-то такое: я для тебя всех по стенке размажу, я для тебя луну с неба демонтирую, я для тебя кило сервелату достану — только, пожалуйста, будь слабее. Значит, уже и эту крапленую красную масть достала бабская эмансипация! — Кирилл поднял бокал с вином. — Предлагаю тост. За слабость! За кротость! За скромность! За нежность! За верность! То есть за русскую женщину с большой буквы рэ.

Во время произнесения тоста Кирилл неотрывно глядел на Ниночку. Это заметил Игорь, потому после осушения своей порции и целования ручки у напарницы по танцам взял Нину за руку и потащил к выходу.

Пока они скоро одевались и многословно прощались с Дарьей Михайловной, из дальней комнаты раздавался протяжный напев Кирилла: «Если ты помрешь, карга старая, я в могилу с тобой вместе лягу. Только ты одна меня любишь в этом мире. Слышишь, клюшка ты глухая!..» Когда Ниночка непроизвольно шагнула в сторону рыданий, ее остановила цепкая рука Игоря.

— Не обращайте внимания, — печально улыбнулась хозяйка. — Этот стон у нас песней зовется... Любит он свою бабку больше всех...

По окончании сессии состоялся бал с участием призеров конкурса художественной самодеятельности. Выступал там, конечно, и Игорь. Ах, как он нравился Ниночке, в потертых расклешенных джинсах и этой своей кожаной куртке в талию, с шелковым платком на шее.

Читал Игорь свои стихи необычно: то шепотом, то почти кричал, то садился на сцену, скрестив ноги, то вскакивал и пробегал по краю сцены, размахивая микрофонным шнуром, как лассо, то вдруг замирал спиной к залу, отбивая такт ногой.

На первом ряду по-хозяйски сидел тучный Дима со сладенькой улыбкой на пунцовых губах под густыми усами и «с чувством глубокого удовлетворения» оценивал своих питомцев. Держали его в институте исключительно за режиссуру «худсама» и неизменные успехи его воспитанников. Только Игорь да сам Дима знали, чего стоило «поставить» этот номер. С каким утонченным расчетом выбирались и до блеска отдраивались каждый жест, каждый шаг, каждое форте и пиано. Обещание «ославить» Дима выполнял, правда, требовал от актеров абсолютного подчинения, вдалбливая в их «головешки», что это он, Дима, — лоза, а они — актеришки — листики. И ежели какой из листиков хоть малость присохнет, то он его отсечет, и притом безжалостно. В позапрошлом году Дима за постановку трех номеров, занявших призовые места и получивших дипломы на всесоюзном конкурсе, удостоился съездить на кисельные берега туманного Альбиона. Оттуда он привез неприкасаемый авторитет и таинственную недосказанность. «Посвященный...» — стали шушукаться по затемненным углам с пустыми бутылками и зауважали его еще крепче.