Эстер Сегаль: Шизофренияяяяяяяя

Таких, как мы, он любил больше всего. Такие его очень возбуждали, и он с трудом сдерживался, чтобы, приняв новую единицу, чинно и степенно везти каталку по коридору всю дорогу до отдельного бокса приемного покоя и не ускорять шаг под убыстряющийся донельзя пульс.

На меня у него встало сразу, и он чуть не истек еще по пути. А когда довез меня до бокса и начал переодевать из домашнего в больничное, так даже стонал и едва успел донести свое хозяйство до цели.

Когда он вставил в меня член, я даже не дернулась. Потому что не заметила. Я в тот момент была где-то очень далеко.

Он же просто захлебывался от восторга. Ему так и нравилось больше всего. Чтобы никакого сопротивления. Чтобы совсем как с резиновой женщиной. Но при этом настоящей и теплой.

И еще у него была особенность: должно быть, ему не хватало зуба, потому что свои ритмичные движения он сопровождал странным полуприсвистом-полупришепетыванием. Как насос для футбольного мяча. Или как голос какого-то вечернего насекомого, порою солирующего под окном в разгаре лета.

Он кончил очень быстро, а потом медлил и долго возился в боксе, чтобы разогреться как следует и взять меня еще раз.

Мне было все равно.

Сейчас, когда я воссоздаю эту картину в памяти, уже не все равно, а очень даже мерзко, так что спазм схватывает горло и подступает рвота.

Тем более что теперь я припоминаю, что он брал меня еще несколько раз – в другие дни, по дороге на процедуры и в баню.

И вот теперь я спрашиваю себя: что же будет с моим несчастным ребенком – плодом бесчувственной и грубой связи сумасшедшей и животного?

Клянусь, моя детка: ты никогда не узнаешь, кто твой настоящий отец!

Глава 7. Отчет об эксперименте

Сегодня снизила долю лекарства на четверть. Пока особых изменений не наблюдается. Разве что тревожность еще повысилась – с еще большим страхом ожидаю визита патронажной сестры.

Других симптомов нет. Как только появятся – сообщу обязательно.

Глава 8. Еще один отец

А если это был лечащий врач?

Да, почему бы ему не оказаться моим лечащим врачом?

То-то он на меня все поглядывал так игриво, с вполне плотским мороком в глазах и вытапливающимся к концу каждой нашей встречи сальцом над верхней губой – это пока он еще усы не отпустил.

А это его постоянное выражение лица – пресыщенное до такой степени, что, кажется, даже до бровей доползает эхо отрыжки от переваренной качественной жизни.

И брюшко, колышущееся от предвкушения каждой новой встречи с любопытным случаем: «А поглядим-ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»

С этими батюшками он и надо мной брюхом колыхал, когда фонариком в глаза светил, когда веки жирными пальцами отодвигал, когда шею гладил, прощупывая жилку с пульсом.

Он и ночью иногда заглядывал в палату – скучно, стало быть, ему было одному в кабинете на дежурстве.

И это его масляное и раскатистое: «Дорогая!» И с чего бы это я ему дорогою была?

Ай! Вот оно – он же на аборте настаивал. Отговаривался побочными эффектами медикаментов, возможными рецидивами, социальными службами, которые неизбежно будут вмешиваться в процесс воспитания ребенка, а то и настаивать на постороннем опекунстве.

На самом же деле он своего отцовства не желал. Да и то: у него, кобеля, таких детишек по всему городу, небось, пруд пруди – от каждой пациентки, если не слишком страшная или не слишком буйная.

А если и буйная – что ему с того? На невольничьих кораблях рабынь за ноги цепями подвешивали и трахали всей командой, кто во что горазд. И юнги, и капитаны прикладывались. И визжи не визжи, мечтай царапаться – цепи кусают лодыжки крепко: не вырвешься и не вопьешься зубами в руки насильников.

А со мной – проще простого. Не помнила ничего, врачу доверяла – буквально ела с ладоней и таблетки запивала протянутой в стакане мертвой водой.

Да, теперь все ясно – это он.

Спаситель заблудших душ, пронзающий жирным отростком горячую плоть.

Наставитель затерянных в плотном тумане душевных болезней.

Экспериментатор с мутной спермой, бурлящей в оскверненных чужих недрах.

Палач и мясник с окровавленным ножом, вскрывшим не для него хранимую девственность.

Святоша, искупающий грехи и выдающий святое причастие наркоза.

Перезрелый самец, прячущий прыщи под тальком и белым халатом.

И когда мой сын подаст первые признаки унаследованного безумия, его отец будет бесстрастно терзать юный мозг с неизменным и лишь чуть подернутым старческою хрипотцою: «А поглядим-ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»