Стив Тольц - Части целого

Все время, когда я не был на занятиях по английскому языку, где изображал, что не в состоянии одолеть английский алфавит, я записывал свою историю на украденных в классе листах бумаги. Сначала скрючившись за дверью камеры, но вскоре понял, что на фоне голодовок, попыток самоубийства и то и дело повторяющихся волнений меня почти не замечают. Считают, что я в депрессии, а это не возбранялось — хочешь хандрить в своей камере, ну и на здоровье. С точки зрения тюремщиков, я был всего лишь неразгаданной скучной загадкой.

После того как Нед получил долгожданный вид на жительство, он яростно принялся убеждать меня признаться, что я гражданин Австралии. Выходя из тюрьмы, умолял отправиться вместе с ним. Почему я ломался? Что меня держало в этом ужасном месте? Может, я был загипнотизирован? Ведь всякий может порезаться или случайно проглотить стиральный порошок или камешек. Пока я сидел в тюрьме, трижды происходили бунты. Выбросы неистовой энергии заставляли беженцев идти на невозможное — например, им пришло в голову попытаться свалить забор, но всякий раз их останавливали крепкие руки охранников. Подавив последний мятеж, администрация укрепила ограждение и снабдила его проволокой под напряжением. Я вспомнил, как Терри говорил, что неимущие действуют сообща. И пожалел, что они не поспешили и упустили момент.

Время от времени я пытался себя убедить, что нахожусь в тюрьме в знак протеста против политики правительства, но отлично понимал, что просто пытаюсь найти своему поведению логическое обоснование. Меня страшило, что отец перестал существовать, и мне требовалось время, чтобы свыкнуться с одиночеством. Я прятался, потому что был не готов к следующему шагу. Понимал, что это трусость и бессовестное извращение. Понимал, но ничего не мог с собой поделать.

В разговорах окружающих постоянно возникал Бог. Как правило, в призывах беженцев к охране: «Бог велик!», «Он вас накажет!», «Вот дождетесь, Бог об этом узнает!» Удрученный тем, как обращаются с беженцами в Австралии и у них на родине, и с ужасом размышляя о том, насколько плачевно положение с состраданием в мире, я как-то вечером обратился к их Богу. И сказал: «Слушай, почему Ты не изречешь: „Если подобное будет продолжаться, если еще хоть один человек примет страдание от рук другого человека, всему настанет конец, я поставлю на мире крест“? Почему не пригрозишь: „Если еще хоть раз человек закричит от боли, потому что другой человек надавил ему на шею ногой, Я вытащу штепсель из розетки“? Как бы я хотел, чтобы Ты это сказал и на самом деле намеревался осуществить свою угрозу. „Три нарушения, и вы уволены“ — вот какая требуется политика, чтобы сплотить человечество. О Господи, будь, пожалуйста, жестокосерднее! Больше никаких полумер. Никаких сомнительных потопов и бессмысленных грязевых оползней. Требуется нулевая терпимость. Три нарушения. И мы уволены».

Вот что я сказал Богу. Но за этим последовало столько тишины и такой холодной, что у меня перехватило в горле, и я услышал собственный шепот: «Пора». Это означало, что с меня довольно. На уроке английского языка в светлой маленькой комнате с расставленными в виде буквы U столами преподаватель Уэйн объяснял у доски состав предложения. Ученики притихли, но в этой тишине не было ничего уважительного. Так смущенно молчат собравшиеся в группу люди, если совершенно не понимают, чему их учат.

Я встал. Уэйн посмотрел на меня так, словно собирался снять ремень и как следует отхлестать.

— Чего вы так стараетесь, рассказывая нам о предложениях? — спросил я. — Нам это совершенно ни к чему.

Он скосил голову, словно я разом вырос на метр, и ошарашенно произнес:

— Ты говоришь по-английски?

— Только не приписывайте это своим педагогическим способностям, — ответил я.

— У тебя австралийский акцент, — продолжал учитель.

— Угадал, приятель. Так и есть. А теперь пригласи сюда своих шавок. Мне надо им кое-что сказать.

Уэйн скакнул из класса, словно был рисованным тигром. Люди ведут себя, как дети, если их застать врасплох, и всякие проходимцы — не исключение.

Через десять минут в класс ворвались два охранника в облегающих брюках и с такими же недоуменными лицами, но их удивление уже стало рассеиваться.

— Слышал, что у тебя развязался язык, — бросил один из них.

— Мы все внимание, — поддержал его другой.

— Меня зовут Джаспер Дин. Моим отцом был Мартин Дин. Мой дядя — Терри Дин.

Выражение удивления вернулось на их физиономии. Меня потащили по длинным серым коридорам в пустую комнату с единственным стулом. Для кого этот стул? Для меня? Или на нем устроится, вытянув ноги, пытающий меня инквизитор?