Неизвестно - Юлов Юрий Фермер

Сдаваясь в очередной раз расслабляющему действию алкоголя, Валерка, по традиции, рассказал, что был советником в Белграде во время югославского кон­фликта. О белградских наводчиках из «пятой колонны» и точечном бомбомета­нии, рассчитанном не только на уничтожение структуры сопротивления и жиз­необеспечения, но и на психологический слом населения. Из оружия у него тогда имелся только пистолет Макарова, и то не настоящий - камуфляжный.

.Спал Жеребцов практически спокойно. Хотя, может быть, усталость при­тупила мои чувства. Однако с утра он пожелал принять ванну (горячей воды не было, пришлось зарядить пару чайников), жалуясь на то, что «пот гнало, как с хижины дяди Тома во время ливня».

Следующим днем было воскресенье - единственный выходной (всего два экс­тренных вызова). Жеребцов, который в самом деле стал для меня превращаться в Зеебцова, как было написано в его загранпаспорте (через «зет») и как произносил Шонер, попытался поразить еще одним бредом, хоть пил номинально уже и он, хотя ел как не в себя:

- А еще слушай: Гюнтер напрягся - океан пасет. А вокруг то птичка пискнет, то оронао хрямкнет. Короче, припадок у него случился. От волнения, наверное. Ты же помнишь: он - эпилепсор. Те, которые без нервов, они тоже по-своему волнуются. А безмизинцевые бойцы Туэве Могуны со спины зашли - взяли как младенца. Тряхнули за шкуру (а он через пару минут в сознании был), нож из голенного кармашка прибрали, обезоружили:

- Ты, мускулистый, беги к оронао - там тебе место! Сумеешь добежать до вон той пальмы - нам в тебя и не попасть. Охота начнется - тут как карта ляжет. А оружие тебе не положено: ты - животное.

Гюнтер, в очередной раз скрипнув зубами, не имея в этот раз оружия, совер­шил на Владыку бросок, который под силу только офигенным профессионалам или обреченным.

И был подстрелен одним из ореойев. Пуля, похоже, попала ему в легкое, так как Гюнтер пытался вымолвить что-то типа Родина - «хаймат», и поэтому хри­пел: «Хай-хай-хай.» А Туэве Могуна не шелохнулся, настолько доверял сво­им нукерам. Руки Гюнтера, или, как ты его любил называть, Дольфа, захватили бронзовую шею Владыки, сжали, разжались и, сползая, разорвали тесемки чер­ной майки Могуны. Тот, по-моему, даже как-то по-своему перекрестил павшего воина. Правда, перед этим на всякий случай постоял с минуту полиуретановым сандалетом на его горле.

.Слушай, Димон, меня это все не слишком интересует, а тебе наводку - в одно слово - дам: на остров я прилетел на вертолете, но потом нашел только его взорванные обломки, но не с южной стороны кальдеры, куда ему логично было упасть. К тому же топлива было недостаточно (я ведь так и не заправился в Ланг- кави), чтобы разнести «Викинг» на такое расстояние. По башке меня шарахнули, что ли. И вообще не помню даже, как сел на площадку. Видел, что подлетаю, а дальше - ноль.

Валерка жил у меня еще с неделю, каждый вечер выдавая неправдоподобные версии. Затем, видимо, почувствовав, что надоел, пропал, оставив записку, напи­санную нарочито аккуратно, почти каллиграфически: «Димон, я у тебя немного одолжусь и съеду. А то у меня на твоих харчах уже и жирок появляться стал, а серый алкогольный загар стал вытесняться номенклатурным румянцем. Если что - жди как снег среди лета». Я был не в обиде на Валерку, хотя и голодал по­том почти две недели: Жеребцов выгреб остатки аванса, просить еще было бы неосмотрительным нарушением служебной этики, одолжаться не привык. Да и не у кого особо: получают, как правило, меньше, и с семьями.

Было заметно, что Валерка, ощутив силу пушкинских «слуг проворных», хо­чет избавиться от меня, чтобы снова спрятаться в виртуальный мир, в котором не существовало ни Турчина, ни Шонера, ни Кречинского, ни Гюнтера, ни Клауса. И где он сам обретался как субстанция, нуждающаяся в постоянной подпитке, призванной его погубить.

Дневники от Валерки пришли через полгода с письмом, в котором он благо­дарил за приют и сообщал, что встретил Судьбу двадцати восьми лет (не хуже Си, но трындит больше) и собирается прожить следующую жизнь, как я ему когда-то советовал. Дополнительно сообщил, что о нашем общем прошлом вспоминать не хочет, поэтому обратного адреса не сообщает и, в полной уверенности в моей порядочности, ненужные остатки дневников просит уничтожить после исполь­зования материалов, хотя искренне не верит, что так будет. А Судьбу зовут На­стя, если мне это что-то напоминает. Имя «Настя» ничего не напоминало, кроме одноклассницы, которую я даже не любил. Впрочем, через две строки Жеребцов милостиво пояснил, что предпочитает называть ее официально и полным име­нем - «Анестезия».