Неизвестно: Александр Поляков Великаны сумрака

И все же покоя не было. А тут еще рыжая борода. Борода торчала из-за выставленного на лестницу посудника и явно принадлежала полицейскому агенту. (И где только понабра­ли таких неловких!) Было слышно, как тот дышит, стараясь приглушить дыхание. Пробившийся солнечный луч позоло­тил бороду, и на мгновение вспомнилось детство. Геленджик, Новороссийск, отец, смешно пугающий их с братом из-за такого же шкапа. Тихомиров оборвал воспоминания: ведь филер прятался на лестнице тайной штаб-квартиры, и это означало, что дела «Народной воли» совсем плохи.

Первым желанием было немедленно выйти из подъезда. Убежать, скрыться в метели. Он с трудом сдержал себя. По­стоял с полминуты, пьяно качнулся, икнул (переиграл?) и смело шагнул к квартирной двери.

— Простите, сударыня, за гривуазность.— расшаркался перед вышедшей на звонок хозяйкой. — Смею представить­ся. Выступаю, если позволите, интересантом вдовствующей чиновнины, испытывающей. Я бы сказал, некоторое инко- модите. Выражаясь языком бессмертного Гоголя. То есть, затруднение житейского свойства. Я про шкап, про этот за­мечательный посудничек. Если он вам без надобности, раз­решите забрать. Вдове большое подспорье.

А сам шепотом — жарким, быстрым: «Машенька, передай Юре: надо уезжать отсюда. Не мешкая, не привлекая внима­ние. За шкапом шпион».

Что за прелесть эта Машенька, Мария Николаевна! Ни один мускул не дрогнул на ее прекрасном лице. Дотронулась спокойной рукой до тяжелой косы, уложенной корзиночкой, улыбнулась потемневшими глазами. Разве скажешь, что эта богатая орловская помещица — прилежная ученица старого якобинца Зайчневского, что сама она бредит инсуррекцией, захватом власти? Уверена: стоит лишь зажечь спичку, как полыхнет Русь всенародным пожаром, сбросит проклятое ярмо деспотизма. Не сам ли он, Тихомиров, шутливо назы­вал ее вспышкопускательницей.

И снова громко:

— Знал! Как благородно! И сказал Господь богатому юно­ше: отдай все. И детки вдовы не забудут щедрости. Придут и поклонятся: салфет вашей милости. А шкап хорош! Поди ж, мытищинские ладили? Да уж, жила-была мышь шкапни- ца, да попалась!

Он качнул зазвеневший посудник, словно бы желая из­гнать вороватую мышь. Почувствовал, как съежился, пере­стал дышать спрятавшийся филер. Наверное, бедняга в тот миг позавидовал участи мелкого грызуна. А Тихомиров тер­зал шкап. То прижимал к стене, то стучал по рассохшимся бокам. Он издевался над сыщиком, зная, что тот не посмеет обнаружить себя, будет терпеть.

Уже полгода квартиру снимали супруги Кобозевы, те са­мые, что прежде были хозяевами сырной лавки в Петербурге. На самом деле это были члены исполнительного комитета Юрий Богданович и Мария Оловеникова; теперь он играл роль живописца, она, статная красавица, — его любящей жены и чуть легкомысленной, но хлебосольной хозяйки. Именно из их лавки в доходном доме Менгдена, пропахшей голландским сыром, к середине февраля был прорыт подкоп под Малой Садовой, как раз на пути следования Александра II из Михайловского манежа, и вскоре неутомимый Коленька Кибальчич собрал самую мощную бомбу для взрыва царя. Бомба не пригодилась. Пригодилась другая. Но это и не важ­но: 1 марта прошлого года государя взорвали в Петербурге.

Тогда-то все и началось. Самые деятельные члены испол­кома «Народной воли» были арестованы. Это походило на разгром, который потряс столичный центр организации до самых основ. Пришлось отступить — в более спокойную Москву, куда, впрочем, тоже дотягивались руки нового инс­пектора охранного отделения Георгия Порфирьевича Судейкина, чья звезда стремительно взошла на небосклоне рос­сийского сыска. Гений, воистину гений — ничего не ска­жешь. Добрался и до тайной штаб-квартиры.

Тихомиров, покачиваясь и напевая ахшарумовский куп­лет («Едва я на ногах — шатаюся, как пьяный.»), вышел из парадного. Постоял, посмотрел на несущиеся по Садовой экипажи. Свернул в Лихов переулок, снова замер, ожидая погони. Но все было тихо.

Немного покружил в переулках и двинулся по Петровке к доходному дому Обидиной, где жил в меблированных ком­натах. Хотелось тепла, чаю. Он привычно бросил взгляд на свои окна и замер с бьющимся сердцем: в одной из комнат горел свет. «Спокойно. Возможно, горничная. Не пори, брат, горячку», — уговаривал себя. Еще час побродил в метели. Горничная округлила глуповатые глаза: «Не входила я, ба­рин! Меня хозяйка за сыром послали.»

Опять этот сыр — что за наваждение! В сырной лавке на Манежном звенели склянки с бертолетовой солью и нитро­глицерином (делали мину), из склада русских сыров в Пите­ре рыли подкоп под Малой Садовой, чтобы взорвать царс­кую карету. Ему показалось, что сырным духом тянет от пе­репуганной горничной, что он сам пропах пошехонским сы­ром угличской закваски. Но ведь кто-то же побывал в его комнате! Кто-то трогал книги и рылся в шкафу. Закопченное стекло лампы не успело остыть.