Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

Наконец, Лев Александрович исполнил свое обещание — они отправились в Париж, на улицу Дару, в православную церковь, чьи маковки золотились неподалеку от русского посольства. Всю долгую дорогу он посматривал на Сашу (хо­рошо ли ребенок перенесет путь?) и буквально сгорал от сты­да, вспоминая, как года три назад к ним приехали Маша Оловенникова с Засулич, и как, посмеиваясь за чаем, раз­вязная Вера пристала к ребенку: «Ответь-ка мне, Шура, ты анархист или народоволец?» Бедный малыш лепетал, ковер­кая непонятные слова: «Я ахист и адось.» А шумные дамы захлебывались от смеха: «Ты, милочка, «адось»! Непременно «адось». Народоволец.»

Дуры, какие же они все-таки дуры! И это им подражает ищущая дела молодежь?

Тихомиров помрачнел. Катя с тревогой покосилась на мужа.

Но они уже добрались до парка Монсо и теперь шагали по переулку, ведущему к храму. На углу стояла булочная, где француз-хозяин предприимчиво торговал русскими сайка­ми, калачами и печеньем. Прежде Лев не замечал магазина, но сегодня почему-то сразу заметил; не сговариваясь, они вошли в булочную — навстречу теплому хлебному духу, от которого, как в детстве, закружилась голова. Саша во все глаза смотрел на сияющую, точно масляный блин, физионо­мию хозяина, на всю эту золотистую сдобную роскошь на полках и прилавке, а после за обе щеки уписывал похрусты­вающую корочкой пышную сайку, и от его аппетита, от раз­румянившегося лица, в последнее время чаще бледного, из­мученные родители приходили в восторг.

— Такой хлебушек и в России? — спрашивал Саша. — Значит, там хорошо, если он вкусный?

— Хорошо, сынок, хорошо, — поспешно кивали головами Лев и Катя, боясь продолжения вопросов. — Идем скорее в храм.

Тихомиров вспоминал потом этот день, как день радости. Они входили в ворота и радовались: русские ворота! Подни­мались на паперть, и паперть была такой же, как в России. И две пожилые женщины в простонародных повойниках на головах — какой уж тут Париж: мытищинские богомолки собрались на Пасху к Преподобному. Откуда здесь? Расспра­шивают с тихими улыбками: кто, мол, такие, давно ли за гра­ницей? Сашу ласкают. И хочется так же ответить, да не ска­жешь всего. Вздохнули: «Сынок ваш под Богом живет.»

А ведь это — так, так! Выздоровление Саши наполняло Тихомирова чем-то вроде благодарности. Кому? Он до конца не мог понять. Беспокойство за сына не исчезало, болезнь могла вернуться в любую минуту, и Лев просил какую-то та­инственную силу, присутствие которой всегда ощущал.

Конечно, под Богом! Конечно.

Признаться, ему давно хотелось зайти в эту церковь. Но мешали страх и стыд. Как же — он, отверженец, враг Госуда­ря, России и народа, — мог бы переступить этот порог? За­чем? И его ли здесь место? Революционера, замешанного в цареубийстве.

Сердце гулко колотилось в горле. На паперти он сжал руку Саши, и тот отозвался пристальным взглядом.

— Будет ли служба? — глухо спросил Тихомиров на своем ужасном французском. — Я обещал сыну.

— Служба уже идет, — ласково, на хорошем русском отве­тил причетник. — Только в нижней церкви. А мы к праздни­ку готовимся, к Успению.

— В нижней? К Успению? — как эхо повторил Лев Алек­сандрович.

— Да-да, — просто, с улыбкой кивнул причетник и внима­тельно посмотрел на Тихомирова. — Позвольте, я проведу вас. Через алтарь-то ближе.

Они вошли в золотой полумрак, освещенный живыми огоньками теплящихся свечей и лампад. Оклады икон ис­крились в желтоватом приветном мареве. И все это мгновен­но и чудно отразилось в широко распахнутых глазах Саши.

— Папа, папуся. Как красиво! — прошептал он. — Я не видал такого, — и перекрестился, как его учили.

Священник возгласил: «Миром Господу помолимся!» Ди­акон читал ектинью.

Раздалось молитвенное песнопение, и Тихомирову вдруг стало страшно. В пылающей голове пронеслось: «Сейчас ра­зорвется сердце. Если это случится, если я умру, что же будет с Сашей, с моим мальчиком? Господи.» Спазмы перехвати­ли горло, сдавили дыхание. Мучительно хотелось заплакать, но он не выносил слез, презирал их и не верил плачу. А тут впору было зарыдать, упасть на красные храмовые ковры, застонать от боли, от стыда за свои блуждания, и еще — от счастья, от странного восторга видеть себя здесь, в право­славной церкви на тенистой Дару. Да, в церкви — вместе с Сашей, с Катей. Неожиданная мысль пронзила его: ведь для изгнанника, ищущего Бога и родину (а он все же — искал, искал!), этот маленький храм давал то, что нужно — ласку, доброту, надежду. А если дальше, смелее шагнуть? Ну же, давай, брат, не трусь: это освященное место, где любящий Отец празднует возвращение блудного сына.