Замлелова Светлана: Посадские сказки

– Как же ты долго рассказываешь! – поморщилась Марфа Гавриловна. – Мне уже не терпится знать, а ты всё перечисляешь! Бог знает, как можно эдак рассказывать! Кто же убийца? И причём здесь Фомушка?

– Погоди, душенька, – отвечал расправный судья нетерпеливой супруге, – я хочу, чтобы ты поняла. Чтобы составила себе доподлинную, с позволения сказать, картину…

– Ну да что же там…

– Так вот… сторож этот и говорит… Я, говорит, соследил его. Убийцу, то есть. И весь его замысел подлый мне раскрылся. И оный замысел я вам представлю, а вы, говорит, хватайте его!

– Кого? Да кто же убил?

– Вообрази, мой друг! И мы спросили о том же! И как ты думаешь, кто же убил?..

– Ах, Боже мой! – снова наморщилась Марфа Гавриловна. – Ну почём я-то знаю!..

– Вообрази только, душенька: Фомушка!

– Фомушка – убийца? – фыркнула Марфа Гавриловна. – Что за вздор! Этот Фомушка мухи не обидит. И не по благонравию, а по… по недоеданию.

– Вот и мы то же! А сторож – своё: хватайте, говорит, его! Потому это не Фомушка, а злодей и мошенник. И никакой, говорит, он не нищий.

– Куда хватил! – многозначительно заметила Марфа Гавриловна.

– Стали мы проверять. И что бы ты думала?

– Что же?..

– А вот что… Фомушка, он же – Фома Григорьев Книжников – оказался домовладельцем: два дома. Один – в Ильинской слободе, другой – в Штатной. Помимо домов имел содержанку в лице замужней архангелогородской мещанки Арины Спиридоновой Вешняковой. От мужа оная мещанка сбежала тайком, так что тот и не догадывался, где она обитает. Книжников, сойдясь с Вешняковой, второй свой дом в видах личной безопасности записал на неё. Но не предугадал в ней прыти. А именно: Вешнякова, обжившись, Книжникова решила не пускать. Но, душа моя, что ты там себе ни говори, а вот он весь женский пол, как есть в своей глупой недальновидности! Ну, скажи… скажи… можно ли было поступать так с человеком, нищенством заработавшим на два дома?!. C`est très imprudemment! C`est à la légère! N`est pas?

– C`est ça, mon ami. C`est ça , – отвечала Марфа Гавриловна, с удовольствием слушавшая супруга.

А надо знать, что расправный судья чрезвычайно любил пересказывать своей половине все дела, разбираемые на службе. Рассказывая, он приосанивался, глядел орлом и, если удавалось увлечь рассказом Марфу Гавриловну, так воодушевлялся, что, казалось, мог самолично раскрыть все уголовные и прочие преступления не только в посаде, но и во всём уезде! Самому себе тогда представлялся он лицом значительным, не попусту ядущим хлеб и не зазря бременящим землю.

– Что же Книжников?.. Или, если угодно Фомушка… Фомушка отправился в Архангельск, нашёл там этого Вешнякова и, уж не знаю, какими хитростями, приволок его к нам. А здесь на дворе у сожительницы или, лучше сказать, на своём собственном дворе, и порешил. После чего труп оного Вешнякова притащил ночью на ярмарку – благо, тащить недалеко.

– За что же это он его? – испугалась Марфа Гавриловна.

Но Мирону Терентьевичу того только и надо было.

– Ах, душа моя! – восклицал он, потирая радостно руки, как будто речь шла о его производстве в коллежские асессоры. – Ты бы спросила лучше вот эдак: «За что же это он её»! Её! Понимаешь ли? Её он поразить хотел, её запугать… Это он управу на неё такую нашёл!.. А об этих-то двоих, что обвинялись прежде, вот что стало известно. Оказывается, у Дирина, у Вахрушки-то, краля какая-то в Штатной слободе сидит. Оттого-то они с Андрюшкой и возвратились за полночь. А молчали – один жены боится, другой товарища выдать не смеет... Да ведь как боится-то! На каторгу готов лучше пойти! Каторга жены милее!..

На последнее замечание Марфа Гавриловна только покачала головой. Покачивание не выражало одобрения.

– Но каков же сторож! – продолжал восклицать Мирон Терентьевич. – Кажется… кажется, Модест Шокотов его имя. Ведь это мужик! Совершенный мужик! Вот как есть – неучёный и тёмный. А тут ведь сам, своим то есть умом до всего дошёл!.. Каков же после этого русский мужик! – при этом Мирон Терентьевич так взмахнул ножом, что могло показаться, будто это был меч, которым расправный судья, титулярный советник Мирон Терентьевич Тареев готов был рассечь всякого несогласного, всякого обидчика русскому мужику. В целом же впечатление было такое, что Мирон Терентьевич решительно и всесторонне на стороне мужика и намерен принимать в его судьбе самое деятельное участие.

– Он и сражается, – продолжал расправный судья, – он и хлеб, понимаешь, сеет, он и… когда надо… того…

Но здесь Мирон Терентьевич понял, что зарапортовался и что для выражения патриотического порыва ему не хватает слов. Да и сам порыв, к тому же, начал угасать. Тареев почувствовал, что устал, а потому погрозил кому-то ножом, постучал черенком ножа по столу, что выглядело довольно строго и внушительно, а после спросил у Марфы Гавриловны: