Татьяна Харитонова: Розовый слон

– Дайте крестик, – продела в крошечное золотое ушко, как нитку в иголку, завязала узелок. – Давайте, надену.

Девушка развязала с худенькой шеи давно нестиранный вязаный черный шарф и протянула Марине голову. Та надела ей шнурок с крестиком. Шнурок зацепился за узел волос на затылке. Гримаса боли исказила лицо и застыла на нем, как маска. Девушка, тряхнув головой, словно вспомнив что – то страшное и навязчивое, достала из кармана мятую сотню и протянула Марине.

– Не дам! Не проси! Сходи в храм. Попроси Богородицу. Она тебе поможет. Это трудно, да! Но еще не поздно. Ты же сильная! У тебя получится! Верить надо. Господи! Что же с нами всеми будет, если такие, как ты будут медленно умирать. Тебе детей надо рожать, радоваться! Нас ведь скоро не останется. Уходи!

Девушка тихо, как тень выскользнула из киоска, а Марина упала на стеклянный прилавок и в голос зарыдала.

– Девушка! Что с тобой! Мне бы боярышника. – Какой-то мужчина бочком протискивался в киоск.

– Вон! Выйди вон, это аптека, а не спиртзавод! Видишь, технический перерыв!

Размышления о двойке

– Двойка? А что такое двойка? О! Она многолика! Она может быть карающей десницей, надоедливой мухой, вражеским лазутчиком, заползшим в дневник и отравляющим жизнь, актом возмездия, криком о помощи бесталанного педагога.

А еще двойка – воспитательный прием, оценка душевного состояния в четверг, когда Катя Петрова не глянула ни разу в его сторону, а еще – оценка личности в целом: лодырь, разгильдяй, наглец. Хорошо – не серость. Серость это тройка. Маленькая, неприметная, вездесущая, заполняющая поля журнала, заставляющая облегченно вздохнуть или брезгливо сморщиться…

***

Эта двойка – как ключ от замка, открыла дорогу всем моим несчастьям, а может счастьям – поди разберись сейчас. Я учился в голодное послевоенное время, когда кусок хлеба был лакомством номер один. Питались, чем придется. Был огород и лопата, и четыре руки, которые вскапывали, сажали, пололи. Мамины руки и мои.

Растила меня мама. И огород. До сих пор не могу равнодушно смотреть на молодые побеги морковки или свеклы. Ну, а цветы картошки не заменят никакие розы. Самые красивые. В детстве я представлял на месте каждого цветка желтую картофелину в миске, исходящую ароматным паром.

Мама отправляла меня в институт, загружая овощами. А еще в довесок прикладывалась пол-литровая бутылка душистого растительного масла с тряпочкой вместо пробки. Я был богачом. У меня была стипендия. Целое состояние по тем временам. Хватало на хлеб, молоко. Еще и маме умудрялся отвезти гостинец. Учеба была в радость. Мало, что учили, так еще и приплачивали за это. До третьего курса все шло как по маслу, тому заветному, с тряпкой вместо пробки. А на третьем пришла она, Майя Петровна. Майя! Имя было редкое. Казалось, это что-то цветущее, яблоня, наверное. Но пришла Февралина, ледяная и ветреная. Ветреная не в смысле, непостоянная. Она была очень постоянной. Предмет свой любила больше всего на свете. А скорее не любила. Оценки жалела, расставалась с ними, как последним рублем. Пятерки не получал никто. Она сама заявила, что на пятерку не знает. Нам оставалось мечтать о тройке. Она так умудрилась нас напугать, что, открывая книги, мы впадали в анабиоз и цепенели.

Я всегда выезжал за счет слуховой памяти. Сидел на первой парте, смотрел на учителя, прямо в рот ему и записывал, все что слышал, сразу в тетрадь и в мозг. На Майю Февралину смотреть не мог. Еще на первом уроке она брезгливо покосилась на мои не совсем отмытые ногти. Я накануне старый свой велосипед чинил. И все. На следующей паре я сидел на последнем ряду и ничего не понимал. Так тянулось до сессии. Пришел, вытянул билет и понял – все, пропал. Пытался, что-то говорить, конспекты у меня были, но переписанные у одногруппника Петьки. Через пень-колоду. Она окатила меня ледяным взглядом и нарисовала в зачетке двойку. Май обдал ледяным ветром. Стипендия, как белый лебедь, уплыла, помахав мне крылом на прощанье.

Маме говорить не стал. Перебьюсь как-нибудь. Конец зимы, авитаминоз, холод. А тут еще простудился, ходил ночью на станцию разгружать вагоны, промерз как суслик. Начался бронхит. Кашлял ночами так, что выворачивало наизнанку. Дело закончилось туберкулезом. Время было такое: плохо, голодно, холодно. Прооперировали меня в марте, отняли легкое. И вспоминать страшно. Но молодость есть молодость. Встал с больничной койки и в институт. Сдал сессию, спасибо ребятам, помогли, преподаватели пошли навстречу. Короче, через два года окончил институт и пошел учительствовать. И знаете, самое трудное у меня в этой работе? Не догадываетесь? Двойки ставить не могу. И не ставлю. Уж как я без них обхожусь – один Бог знает. На поднимается рука.