Марина Палей - Дань саламандре

Однако гордость не позволила мне спасовать перед суеверием втихомолку. Я сразу сказала, что ее имя мне не нравится. Зови меня Юлия, беспечно отозвалась она (стоял июль) – а хочешь, так Юлиана. Такого рода увертка, из разряда «житейской мудрости», всегда вызывала во мне тошноту: находчивости здесь нет – есть лишь небрезгливая самочья природа: приладимся, подстроимся, внешне притремся – и останемся при своем.

Нет уж, сказала я, буду звать тебя так, как решили твои родители. Родаки? Она резко поморщилась. А что родаки, блин, что родаки-то?!

Родители ее жили в Костроме, откуда она была родом. Отец, половина еврейской крови (его собственный отец был раввином), имел презентабельный экстерьер и считался известным в том регионе психиатром; мать, бывшая ткачиха из уральских (финно-угорских) безбровых племен, выучилась, мужа ради, на книжного графика, но по специальности не работала, а занималась лишь тем, что раболепствовала перед супругом, делала от него аборты и трудолюбиво вычисляла координаты его чокнутых кралечек – «пациенток со сложной, неустойчивой, зачастую глубоко патологической психикой». А сейчас мать и сама лежит с тяжелейшим неврозом или, может, психастенией; отец по-прежнему «оказывает знаки внимания» (назовем это так) своим фанаткам и недавно даже специально приезжал с одной из них в питерский Институт красоты: у нее на бедрах появились такие капиллярные расширения – лиловые, с отливом в марганцовку – знаешь, такие «паучки»? – вот они и приехали убирать их лазерной коагуляцией.

Итак: ее отец оставался со своими любовницами, мать – со своими фрустрациями, а она, приехав в наш город, пристроилась на узкой коечке в общежитии пединститута – пока не вышла замуж. Погоди, а на каком ты курсе? Перешла на третий, но думаю взять академку. Почему? И потом: где твой муж? Вот в этом-то все и дело! В чем именно дело? Не в чем, а в ком. В муже? Нет. А в ком? Дело в свекрови. (Бурные рыдания, переходящие в истерику.) Пожалуйста, успокойся... прости, я, наверное, что-то не то спросила. Да нет, всё нормально. Всё нормально... (Мощный истерический взрыв.) Господи, может, тебе воды? (С сильно забитым носом.) Дорбальдо, дорбальдо... Воды хочешь? Божно. Божно. (Стуча зубами о стакан.) Прости бедя... только де выгодяй бедя... Ну что ты!! Пойдем умоемся. Давай-ка ужинать. Не хочу... Захочешь...

За ужином, ковыряя вилкой яичницу с зажаренными кусочками черного хлеба: вот и мой муж так любил. Что именно? Ну, чтобы яичница была не глазунья, глазунью он терпеть не мог, а именно такая – болтушка. И тоже с зажаренным хлебом. А это редко кто делает. Правда, ты добавила еще молока, чтобы получился как бы омлет, а это он как раз не любил: у него была аллергия на молоко и на молочные продукты, и на цветение тоже – например, на черемуху... (Слезы.) Боже мой, может, не будем про мужа? Ты не хочешь слушать? Понятно, прости, кому это нужно... Да не я «не хочу», а просто, раз тебе тяжело, давай отложим, я не любопытна... Нет, может, лучше наоборот: я по-быстрому расскажу, если ты, конечно, не возражаешь, – расскажу по-быстрому и уже больше не буду к этому возвращаться... (Забегая вперед: возвращалась она к этому «предмету» ежедневно.)

Муж, Герберт, был из хорошей семьи («вот в этом всё дело!»), папа – полковник (какого рода войск? – что-то секретное, космическая оборона), мама – домохозяйка (может себе позволить), с языками. Папа на службе командовал подчиненными – мама, дома, командовала сыном и папой. Герберт в этом году закончил мореходку. Черно-белая фотография: восхитительный экземпляр курсанта в военно-морской форме: квадратный подбородок, светлые, наглые, очень мужские глаза.

Познакомились, естественно, на танцульках, у него в училище. Еще когда он там учился, дважды делала от него аборт. Домой он долго не решался ее приводить (мама). А чем ты маме-то не подошла? Спрашиваешь! Маме нужна была девочка из круга мужниных сослуживцев, это как минимум. То есть, всяко, не из Костромы. Наконец, когда забеременела в третий раз, брак оформили, но где жить? Устроились там же, где и встречались: у нее в общежитии. И тогда-то свекровь... и тогда... (Рыдания.) Прости бедя... всё дорбальдо... всё дорбальдо...

Через несколько дней мы продолжили. Продолжили бы и назавтра, но я уехала в командировку. За время моего трехдневного отсутствия она дробно, чтоб не взъярились соседи, перетащила ко мне свои вещи. Вещей было немного: средних размеров чемодан, полный тряпок, – да связка книг по дошкольной педагогике. Ну и конечно: черно-белая, под стеклом (увеличенная копия той, мне показанной), фотография Герберта в лакированной деревянной рамке.