Иштван Фекете - Лутра

«Ну и глаза у этой плутовки, вот почему Миклош… Стало быть, и егерь иногда попадает в ловушку».

Глядя на реку, он вспоминает прошлое.

— Отец, вот вино.

— Целую бутылку притащила? Я просил всего стаканчик.

— Ну, почему же…

Серые глаза мельника останавливаются на дочке и словно видят ее насквозь, а она не знает, куда отвести взгляд. В ее руке чуть дрожит бутылка, лицо постепенно краснеет. Мельница гудит, и колесо почти бесшумно вертится.

—Так-то, доченька…

Глаза Эсти затуманиваются слезами, и, наполняя стакан, она проливает вино.

— Смотри, да ты же мимо льешь.

— Ой!

И тут она с бутылкой в руке прижимается лицом к отцовскому плечу.

Мельник чуть отстраняет ее, ему стыдно, что и он расчувствовался.

—Вся в муке перепачкаешься, будут потом на селе говорить, что с подручным мельника обнималась.

С легкой улыбкой девушка наполняет стакан.

— Будьте здоровы, отец.

— За тебя и твоего суженого, дочка.

Мельница гудит, точно улей времени. У девушки теперь своя дорога. Вода все прибывает, старое колесо мягко скользит по водяной ленте, над рекой колышется вечерний туман, и мельник Калман Чёндеш остается один.

Но надо привыкать к этому, в конце концов всех ждет одиночество.

Егерь, к примеру, хотел бы побыть один, но не мог: дав ему благословение и разрешение на женитьбу, тетя Юли предложила, чтобы молодые жили у нее в доме, и потом уже не оставляла Миклоша в покое.

—Тетя Юли, да я же еще не сделал предложения, — не выдержал наконец Миклош, — и родители Эсти ничего не знают и согласия мне не дали…

Тетя Юли стояла подбоченясь, с таким воинственным видом, что егерь лишился дара речи.

—Ну и фрукт! Ну и разиня! Сиротинушка несчастный! Голову даю на отсечение, мельничиха тебе не откажет.

В субботний вечер Миклош с удовольствием посидел бы дома, но не было ему там покоя.

Он пошел к тетушке Винце и поставил у нее во дворе капкан, настоятельно попросив старушку предупредить соседей, ведь он за чужую оплошность отвечать не намерен.

— Правильно, но Мари искала тут Фашиста.

— Какого фашиста?

— Большого черного кота. Я ей говорила, нечего у меня искать, ты кошек не трогаешь, а в капкан, я сама видела, никто не попался.

— Конечно.

Сегодня Миклош положил в капкан карпа, одного из тех, что проглотила большая щука. У щуки такие же «клыки», как у собаки, но она ими не жует, а только хватает и держит добычу. Зажимает в зубах окуня, маленького сома, пока они не помрут, иначе они начнут шевелить своими колючими плавниками, когда она их глотает, и тогда щуке конец.

— Фу, какая вонючая рыба! — брезгливо сказала тетушка Винце.

— Да, попахивает, потому-то я ее сюда и принес. Сейчас вымою руки.

Уже стемнело, и поля не освещало вечернее солнце, их окутал тяжелый туман. Еще храня воспоминание о растаявших снегах, река стремительно неслась на юг, словно спешила навстречу весне.

Егерь остановился возле камышей, и прохладное дыхание луга смыло с него воспоминание о сегодняшнем и вчерашнем днях. Нарушилось первозданное молчание мрака, одиночества, и Миклош расплывчатой тенью вступил в таинственный вечерний мир камышей.

В шалаше под ногами тихо шуршали сломанные стебли. Рюкзак он положил в угол и, сев на скамеечку, посмотрел в маленький глазок. Но что происходит снаружи, станет видно, лишь когда взойдет луна и рассеется туман.

Чтобы скоротать время, Миклош вынул трубку.

Но сосать пустую трубку — все равно что цыгану играть на скрипке без струн.

Если бы дело было днем и егерь охотился бы на птиц, он мог бы преспокойно курить: у птиц почти полностью отсутствует обоняние. Надо было бы лишь следить, чтобы дым рассеивался в шалаше и не просачивался в глазок, привлекая внимание удивительно зоркого пернатого народа. Но сейчас Миклош выслеживает лисицу, а Карак при благоприятном ветре даже на расстоянии трехсот шагов поймет, что в шалаше сидит человек, это странное и опасное существо.

Со временем егерю кажется, что становится светлее, но это его глаза привыкают к темноте, и зрение обостряется. Зрачки, расширившись, стараются разглядеть то, что видел первобытный человек, когда ещё не было электричества, сделавшего излишней древнюю приспособляемость глаз к освещению.

Кто-то тихо постукивает по крыше шалаша, егерь догадывается, что над его головой ходит сова. Нарушая глубокую тишину, она скользит по камышу, что-то треплет.

«Это, верно, неясыть», — думает Миклош и смотрит наверх, откуда доносится возня; вот бы схватить птицу за лапу, как бы она испугалась!