Аль Странс - Встреча

― Но и этому боссу подарка не даришь?

― Нет, не дарю. Потому, что это игра по жестким правилам. Каждый карат, а это всего 0.2 грамма стоит денег, и если один раз дал слабинку, испугался, отступил даже перед лицом очень влиятельным, тут же за тебя примутся все вассалы поменьше, все кому ни лень приставать начнут и своего требовать. Епархия там огромная, бюрократов не счесть. Но в основном все правила знают, и условия игры выполняют. И тут ко мне приезжает гонец из Москвы от самой. Я отказываюсь принимать. Они в шоке. Лев Давидович, как же так! Я объяснил. На следующий же день, около полудня телефон от приближенного к первому секретарю лица с извинениями по поводу недоразумения, мол, и пожеланиями продолжения моей плодотворной деятельности. Всё вроде бы возвращается на круги своя, но…– Лев Давидович грустно замолчал, сосредоточившись на золотистом виски в бокале, – через неделю произошла трагедия с Ольгой. Понимаешь ли ты, какие это жесткие правила?! И какие мерзавцы в них играют! На ком решили отыграться! На невинном создании! Я в ярости в Москву… хотя мне тогда не до того было, но очень уж хотелось отомстить! – он сжал свой бокал с такой силою, что казалось стекло хрустнет и разлетится,– там, конечно, обещали посодействовать, найти, осудить, посадить. Нашли, посадили… водителя грузовика, что на скорости в Ольгу мою врезался… Да только представили всё, как обычное дорожно-транспортное происшествие… обычное… А кто за ним стоял, того оставили в тени. Но я через год до него добрался... Знаешь, в Библии нашей есть закон писанный: око за око, зуб за зуб.

Он поднялся и подошел к камину с пылающим огнем.

― С тех пор я веду крайне осторожный образ жизни. Но ничто человеческое, как ты знаешь, мне не чуждо и утехи любви в первую очередь. Через год, даже полтора после смерти моей второй супруги, моей Оленьки, я нашёл утешение с юными дивами театра и балета. Да ты, Катенька, от туда, многих знаешь. Тебя не обижает мое откровение? – он вопросительно посмотрел ей в глаза.

― Откровение, это ведь главное правило нашей игры! – она сделала акцент на слове «нашей».

― Да, и иначе я не согласен. Но вот Лев Николаевич Толстой заставил свою восемнадцатилетнюю супругу прочитать отрывки из его дневника, где были описаны его собственные любовные похождения с другими женщинами, включая крепостных крестьянок, на что Софья Андреевна отреагировала в своем дневнике, весьма однозначно: что испытала отвращение, столкнувшись с подобной грязью!

― Она была наивной девственницей, а я… «гимназистка второго класса, пью самогонку, заместо кваса»… Ах, Левушка, ты ведь сам знаешь мою историю… Если б не ты… давно прозябать мне в проститучьем притоне.

― Катюша, не будем к этому возвращаться. Первой, впрочем, в этой замечательной галерее незабываемых лиц была мой милый доктор Аллочка Розовская. Я тогда, после гибели Ольги, оказался в шоковом состоянии на терапевтическом отделении клиники Алмазова Первого Медицинского. Какое совпадение – торговец алмазами на отделении Алмазова! Она же была студенткой шестого курса. Её внимание, её участие, её тепло и искреннее желание облегчить мои страдания, её беседы со мною далеко за полночь просто спасли меня. Вернули к жизни. Заставили поверить в жизнь и отвергнуть смерть, к которой я был тогда очень близок. Там в палате номер три, она узнала про меня всё! Может даже узнала про меня больше, чем я сам знал про себя. Она стала моим психологом, личным и очень близким! О, как я был ей благодарен тогда, да ведь и теперь, по сей день. Тогда же она в шутку и предложила мне начать тайную ночную жизнь Генерального Консула Королевства Бриллиантов Льва Первого! Ха–ха! Звучит? – он улыбнулся своим воспоминаниям и отошел от жаркого огня.

Лев Давидович не только улыбнулся воспоминаниям, но и подумал, как скоротечно, как безжалостно Время! Совсем недавно он был молодым и красивым, его девушка так же юна и прелестна, но его отец суров и прагматичен. «Она тебе не пара. Рива, вот кто тебе пара. И не оспаривай, Лев! Это шаг в будущий Большой бизнес!» Рива была дочерью начальника таможни, без влияния которого, поток продукции и валюты за границу и обратно, мог превратиться в жалкий ручеек. Это скручивание его желаний, его воли, его любви, наконец, в веревку его собственным отцом вызывало в нем тошноту, даже рвоту.

И город этот, эта холодная, туманная Северная Венеция, болезненная и лихорадящая каждую зиму, преступная и убивающая лучших сынов и дочерей своих, со своей бесконечно великой культурой, при всей любви его к родившей его интеллектуальной матке, казалась ему космически далекой и ледяной. Любовь, а в нем горела истинная любовь к этому городу, скоплению страхов, надежд и талантов, являла собою осознание неизбежности борьбы страстей гениев и бездарности серых властителей.