Свободин А.П. - В мире актеров

И не раз еще прозвучит эта ульяновская озорная "фонограмма" внезапно оглушая, переводя наше зрительское внимание в другой регистр, своеобразно вскрывая суть характера.

4.

...Но продолжим экскурсию по галерее.

Перед нами теперь изображения людей иных социальных групп. Тех самых, которых, Ульянов, казалось бы, должен портретировать первыми, ибо они ближайшие соседи по началу его жизни. Но у искусства своя хронология и своя логика и бывает, что к тому что близко лежит художник обращается далеко не сразу.

...И вот он едет на лошади. Тут самое удивительное как он на телеге сидит. А так, что никаким "изучением жизни" такой посадки, такой посадочки не выработаешь. Когда поклажа и седоки в телеге и лошадь тронулась, взяла рысцой, возница, сделав ловкий шаг уже не пешком, но еще и не бегом, запрыгивает этак бочком на край повозки, прихлопывает сыромятной вожжей по лошадиному хребту и выкрикивает привычно молодецки: "ноо-е..."

И сидит возница так, что всей позой выражает готовность в любой момент соскочить, пробежать, если потребуется рядом, подхлестнуть сбоку лошадку коли заупрямится – даром, что пробежка придется по набухшей грязью колее. Да он этого и не заметит.

То, что у артиста в крови, в мозжечке – или где там еще, – знание крестьянских повадок, конечно, не удивительно. Среди этого мира родился, рос. Тут другое важно и оттого на микроскопической детали, на мелькнувшем кадре из фильма В.Шукшина "Позови меня в даль светлую" стоит задержаться.

Ульяновский персонаж, деревенский дядя, брат главной героини сидит на телеге как в жизни, и не

к а к в ж и з н и

, а лучше, выразительнее нежели в жизни. Он сидит

в ы з ы в а ю щ е

, в "характере". Словно бы внутренне исполнитель подсмеивается над своим героем. Артист нам эту его посадку

д е м о н с т р и р у е т .

Короче, он сидит

и г р а ю ч и.

И так же играючи, озорничая и радуясь своему знанию того

к а к

это бывает в жизни и вместе наслаждаясь свободой от того как бывает. Ульянов и ведет роль.

Брат жаждет устроить счастье сестры, чтоб все было "как у людей". Любя, заботясь, суетясь – как он прекрасно, с тьмой ухваточек и что не ухваточка, то фольклорная точность – как он роскошно суетится! Устроил сестре свидание с кандидатом в "женихи", непьющим бухгалтером и бегает. И из-за спины его знаки сестре делает – мол, поактивней, милая, ну что ж ты, иэхх...

нет, с тобой каши не сваришь!

Прелестная сцена. Русский жанр пополам с мольеровским фарсом!

В сладком омуте театральной "характерности" проглядывают и иные как бы скрытые лики братца. Его прямолинейность, наивно тиранический взгляд на устройство сестры.

Душа не лежит? А вот сейчас закусим, поговорим, а еще лучше споем, оно и наладится, чего там...

И они поют, брат с сестрой. И опять таки с демонстративной деревенской серьезностью он вторит:

Что стоишь качаясь, тонкая рябина,

Голову склонила до самого тына...

Поет как дело делает. Важное, тонкое. Замечательно, оказывается, Ульянов поет. У его героя народный опыт, природная сметка, твердость во взглядах на начала жизни. Тут у артиста жемчужная россыпь бытовых подробностей и все в яблочко, все очищены, Выражаясь по-цирковому с "комплиментом" зрителю поданы. Поучительно проследить как переводит артист изобилие этнографических подробностей не в "быт", не в набившую оскомину "естественность", а в зрелищность. Богатство знания народной жизни будто сыплет в кипящий тигелек театральности и извлекает из него роскошь игры.

И вместе с тем Ульянов целеустремленно наполняет каждый шаг своего героя чертами

с о ц и а л ь н о й

биографии. В точно подобранных "ухваточках" – отражается все чем снабдила его и крестьянская доля и наша история за полвека общей судьбы.

В этом фильме он примерялся к иной манере экранной работы.

...И пришла роль, где он на нее решился.

Она началась под бравурный марш. Шел "печатал шаг" оркестр колонии юных правонарушителей, надежды маленький оркестрик. Было воскресенье, день свиданий, а за ребятами, отбывшими срок, приехали родные. И оркестр выражал это – и воскресенье, и радость свиданий и "финита ля трагедия". Оркестр ликовал, взбираясь в гору последних аккордов, чтобы обрушиться на нас тишиной. А сбоку, дирижируя, но не отрывал от губ трубы или резко взмахивая ею, забегая вперед и двигаясь к нам спиной, шагал плотный человек в берете и на деревянной ноге. Глаза его сияли, он гордился своими музыкантами как дитя.

Это был чистый театр и актер, игравший главную роль, сразу набрал такую высоту, точно это кульминация, катарсис. Между тем, это был не театр, а кинематограф, и не кульминация, а старт.