Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода -январь 2012- май 2013

Факт, однако, в том, что Полевого действительно не любил почти никто, кроме подписчиков, взахлеб читавших «Московский Телеграф». Особенно раздражало то, что у литературных аристократов такого не получается (все издательское проекты Пушкина были неудачны). И когда «Телеграф» в 1834 году запретили – за отрицательный отзыв на пьесу Кукольника, которая понравилась царю, – эту новость встретили почти что с радостью многие литературные тузы.

Можно, конечно, по старинке так называемого вульгарного социологизма, напомнить, что дворянские писатели питали к Полевому классовую вражду: на смену, мол, дворянству шла подымающаяся буржуазия, что и нашло отражение в литературном процессе. Так в свое время и говорили, и Полевого очень даже нахваливали, но потом расчухали, что Ильич говорил о дворянском этапе русского революционного движения. А где декабристы, там и Пушкин, так что Полевому опять не пофартило. Но ведь можно и по-другому: а был ли сам Полевой такой уж невинной овечкой? В своих полемических приемах он тоже мало считался с правилами приличия.

Лурье очень подробно пишет об одном литературном эпизоде 1830 года, когда появилось стихотворение Пушкина «К вельможе», давая очень хороший построчный его анализ. Но тут же помещает этот текст в хронику тогдашней литературной жизни – и вот оказывается, что этот шедевр русской поэзии вызывал не совсем благоприятные для автора толки: Пушкин, мол, заискивает у богатого вельможи Юсупова (Лурье со своей стороны уточняет – чтоб согласился быть у него на свадьбе посажёным отцом). Дальше-больше, и вот Полевой сочиняет и печатает в своем «Телеграфе» пасквиль на Пушкина, где вельможа, прочитав стихи, говорит секретарю: пожалуй, приглашай его на обед по четвергам, да будь с ним погрубее, а то эти господа слишком готовы забываться.

Лурье создает у читателей впечатление, что он в этом эпизоде на стороне Полевого и что описание им пушкинского послания – не клевета, а конспект. Но если ему – историку это нравится, то современникам не нравилось. Вяземский назвал Полевого литературным кондотьером, а позднее Герцен уже после смерти Полевого ту же характеристику дал уже с позитивной оценкой:

«Наибольшими его врагами были литературные авторитеты, на которые он нападал с безжалостной критикой. Он был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью ни рабом в религии, ни рабом в обществе!»

Лурье рисует вокруг этого воображаемую сцену: как Уваров, уже отставленный от дел, читая Герцена, убеждается в своей ретроспективной правоте: верно, верно я угадал этого врага! Но если гнусному Уварову сие кажется подтверждением его инсинуаций, то стоит ли так уж сразу считать вопрос оконченным, он далеко не кончился. И вот уже не за горами те дни, когда самого Герцена его молодые друзья-нигилисты отправят в преждевременную отставку. От Полевого можно вести линию – едва ли не прямую – к вульгарному шестидесятничеству, к разночинскому нигилизму. Эта литературная перспектива осталась вне горизонта автора «Изломанного аршина».

Почему? Это действительно нелегкий вопрос. У Лурье получается, что Полевой был чуть ли не лучше всех. С другой стороны: а кто о нем замолвит слово? Пушкину что ни шей – он всё равно наше всё, с него любые взятки гладки. И какова бы ни была изнанка того же послания «К вельможе», интересуют нас не факты и дрязги литературной жизни, а результат – гениальное стихотворение. Никакой, так сказать, деконструкцией его не возьмешь. У Лурье чувствуется гнев и пафос сотоварища по цеху: своих в обиду не дам, тем более если своего просто оклеветали. Да, Полевой не гений, как Пушкин, но не считайте его шпионом и доносчиком.

Книга Лурье написана, я бы сказал, грубо, и это сознательно, это прием. Если методология у него вполне традиционная – дотошный историко-биографический метод, - то манера письма как бы футуристическая, этакая «дыр-бул-щыл». Или Маяковский: «Эй, вы, небо! Снимите шляпу, я иду!» Несколько напоминает книгу Белинкова об Олеше одним приемом – постоянно и искусно проводимым отождествлением разных эпох, когда получается, что в русской истории всё одно, хоть Николай Первый, хоть Брежнев. Но книга Лурье лучше – хотя бы потому, что Белинков бил лежачего, а Лурье лежачего и побитого поднимает и возвращает ему человеческое достоинство. Кумир его, конечно, – Тынянов, причем не академик, а писатель. «Изломанный аршин» – это как бы во много раз расширенная повесть Тынянова «Малолетный Витушишников». Да и «Смерть Вазир Мухтара» можно вспомнить. Хорошая книга. Тираж, естественно, мизерный – 1000 экземпляров. Но если в России всё-таки есть тысяча человек, читающих такие книги, то не всё потеряно. Еще не вечер.