Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода -январь 2012- май 2013

И здесь же нужно сказать о литературной школе Чехова. С одной стороны, это Тургенев, но отношение к нему у Чехова очень сложное, амбивалентное - это ученичество и борьба одновременно: ситуация, вообще свойственная истории литературы, а ныне теоретически осмысленная в качестве некоего закона литературной эволюции.

Александр Генис: Бремя влияний, или страх влияния – концепция американского литературоведа Гарольда Блума.

Борис Парамонов: Совершенно верно: отношение Чехова к Тургеневу без зазора укладывается в рамки этой теории. Но нужно указать еще одно влияние, куда более однозначное: ученичество Чехова в школе Золя и Флобера. Об этом еще в двадцатые годы была написана работа Леонида Гроссмана.

Вот почему Чехов Западу понятен. Можно даже сказать, что одно время он был на Западе модным писателем, даже сильнее – законодателем моды. Это было в двадцатые годы. Тут мне хочется привести одно высказывание Сомерсета Моэма из его книги ''Подводя итоги'':

Диктор: ''Мне не повезло в том смысле, что я всерьез взялся за жанр рассказа в такое время, когда лучшие писатели Англии и Америки подпали под влияние Чехова. Чехов превосходно писал рассказы, но талант его не был универсален, и он благоразумно держался в пределах своих возможностей. Человек он был, видимо, бодрый и энергичный, но творчество его отмечено унынием и грустью, и ему как писателю претил насыщенный действием сюжет и всякое излишество. Персонажи его не отличаются резко выраженной индивидуальностью. Как люди они его, видимо, не очень интересовали. Может быть, именно поэтому он способен создать впечатление, будто между ними нет четких границ, и все они сливаются друг с другом как некие мутные пятна; способен внушить вам чувство, что жизнь непонятна и бессмысленна. В этом и состоит его неповторимое достоинство. И этого как раз не уловили его подражатели''.

Александр Генис: ''Чеховскими'' рассказами не о чем до сих пор набиты журналы, включая ''Нью-Йокер''. Но это от того, что Чехова неправильно поняли. Неправда, что у него ничего не происходит. Просто то, что происходит, ничего не меняет. Так или иначе, Моэм, сторонник мускулистого сюжетного рассказа в духе Киплинга или Джека Лондона, фиксирует русские особенности Чехова. Характерно, что Моэм там же говорит, будто материал западных писателей иной, им не с руки копировать русскую никчемность и тоску.

Борис Парамонов: Как посмотреть. У Эренбурга в книге ''Виза времени'' в статьях об Англии говорится о моде на Чехова (те же двадцатые годы), и объясняется это тем, по Эренбургу, что на место бодрых и активных строителей империи, биржевиков, фабрикантов и мореплавателей пришли некие беспредметные мечтатели, которым лучше всего подходит русская кличка ''интеллигенты''. И они вслед за чеховскими сестрами уныло повторяют: в Москву, в Москву, в Москву, понимая при этом, что Москва – не географический пункт, а некая метафора.

Александр Генис: Собственно, и у Чехова в ''Трех сестрах'' это метафора. Из Перми, выведенной в пьесе, в Москву поезда ходили…

Борис Парамонов: Конечно. Там же Эренбург говорит, что и другой чеховский мотив популярен: мы увидим небо в алмазах, при полном сознании того, что алмазы добывают кафры в колониях.

Александр Генис: Хорошо, давайте приведем конкретные примеры чеховского литературного влияния.

Борис Парамонов: Я однажды у Олдоса Хаксли обнаружил рассказ, сработанный прямо по Чехову: об интеллигентской супружеской паре с художественными амбициями и квази-антибуржуазными установками; ''Ионыч'', конечно, был моделью. Но есть одно имя, которое всегда упоминается в этом контексте: Кэтрин Мэнсфилд. И тут нужно привести суждение Хемингуэя:

Диктор: ''Мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, даже очень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова – всё равно что слушать старательно придуманные истории еще молодой старой девы после рассказа умного знающего врача, к тому же хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от воды была только прозрачность''.

Борис Парамонов: Вот интересно: Моэм говорит о мутных пятнах у Чехова, а Хемингуэй о прозрачности. Понятно почему: первый имел в виду тематику чеховских рассказов, а второй – манеру письма. И еще деталь: Моэм говорил, что у рассказа должно быть начало, середина и конец, а Чехов советовал: написав рассказ, выбрасывайте начало и конец. И Хемингуэй молодой прямо следовал этому принципу: отсюда видимая бессюжетность его ранних рассказов из книги ''В наше время''. Всё держится подтекстом. Это чеховская школа. Так что и помимо Кэтрин Мэнсфилд можно обнаружить англоязычных учеников Чехова.