Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Обвинять командующих фронтами, не взявшихся спасать монархию, в зараженности либеральной противогосударственной идеологией, потому хотя бы не стоило, что сам же Солженицын главным виновником революции считает власть, монархическое правление, камнем лежавшее на всех путях страны, стопорившее все ее живые воды. Через несколько лет после написания этого текста Солженицын, как и все мы, стал свидетелем очередного обвала русской — на этот раз советской — власти. Картина была по-феевральски впечатляющей: сгнивший режим упал сам, даже и без ощутимых толчков. Сдается, что попробуй что-то сделать генералы в Феврале 17-го, вышла бы комедия вроде ГКЧП. Как спасать монархию, когда сам монарх от нее отказался в опаснейший и ответственейший момент истории? Это были шаги рока, никакие телеграфы-телефоны, никакие броневики от судьбы не спасут. Виноват трижды и всячески царь, и Солженицын его ни в чем не оправдывает,— а уж царь никак не затронут был тлетворным либеральным влиянием, каковая имунность и сделала его слепоглухонемым к нуждам страны.

Солженицын, однако, сохранил в старом тексте эти слова о первейшей злокачественности либеральной идеологии в тогдашних событиях. Это его априори, никаким опытом не опровергаемое. Априори по природе своей никакой критике не подлежат. Разве что «критике чистого разума», к историческим событиям отношения не имеющего.

Солженицын — человек, как сейчас говорят, упертый в догматической религиозности и церковности, вплоть до солидарности с какими-то простецами, на его веку еще говорившими: Бога забыли, потому и смута произошла. Нельзя человеку его масштаба и положения так подставляться, такой легкой мишенью делаться. А ведь эти его слова вызывают усмешку. И еще:

Но еще и при этом всем — не сотряслась бы, не зинула пропастью страна, сохранись ее крестьянство прежним патриархальным и богобоязненным… Падение крестьянства было прямым следствием падения священства.

О каких патриархальных устоях можно говорить в двадцатом, вот уже и двадцать первом веке? Богобоязненное крестьянство, стоящее опорой священства, — это нынешний исламский фундаментализм. Вызывать эти призраки в России потому еще бессмысленно, что и призраков этих не найти, их и не было. Православное священство не пользовалось в крестьянском народе никаким моральным, не то что духовным авторитетом. Это его задним числом со слезой стали поминать, когда оно подверглось большевицкому гонению. Пресловутый русский религиозный ренессанс, да хоть с любимым Солженицыным Сергеем Булгаковым во главе (а он во главе и не был), — верхушечное, тоже интеллигентское явление. Нечто вроде этого происходило в застойной Москве в наши семидесятые годы. Сравните с Польшей: не сумели коммунисты, управляемые Москвой, ничего сделать с католической церковью. Ватикана, что ли, испугались? Куда там; вспомним язвительно-риторический вопрос Сталина к Черчиллю: «А сколько у Папы Римского дивизий?» Народ стал в Польше грудью на защиту церкви. Такого народа в России не оказалось.

В утверждении связи крестьянской погибели в России с падением духовенства Солженицын поменял местами причину и следствие. Строго говоря, такой связи — крестьянства с церковью — в России вообще не существовало. Связь была бытовая, а не духовная. В церковь еще в 20 веке ходили, потому что кино не было. Сейчас есть — и много ли прихожан даже в традиционно католических странах?

Розанов когда-то, увидев в Риме священника на велосипеде, написал: вот что убьет католичество — велосипед. Будем еще раз изобретать этот велосипед?

И тут нужно ответить на последний вопрос из поднятых Солженицыным:

При таком объяснении не приходится удивляться, что российская революция (с ее последствиями) оказалась событием не российского масштаба, но открыла собою всю историю мира XX века — как французская открыла XIX век Европы, — смоделировала и подтолкнула все существенное, что потом везде произойдет. В нашей незрелой и даже несостоявшейся февральской демократии пророчески проказалась вся близкая слабость демократий процветающих — их ослепленная безумная попятность перед крайними видами социализма, их неумелая беззащитность против террора.

Теперь мы видим, что весь XX век есть растянутая на мир та же революция.

Это должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический.

Верно: русские события можно считать связанными с всепланетной революцией — но не в генетическом плане, конечно, не в порядке прямого влияния и подстрекательства (подстрекательства были, но ничего не дали), а типологически. Общий процесс двадцатого века — омассовление обществ, «восстание масс», как это было названо философом. В России то было коренное и роковое отличие, что массы в самый неподходящий момент были вооружены — многомиллионная армия в обстановке войны. Отсюда впечатление — да и реальность — взрыва. Но того же характера процесс пошел и идет по всему миру не взрывами, а растекаясь газовой волной (назовите ее при желании ядовитой). Во Франции весной 1917 года были солдатские бунты на фронте; ничего, обошлось, и при самом что ни на есть либеральном правительстве в Париже. Бог или безбожность здесь ни при чем. В Иране вовсю Аллаху молятся, а атомную бомбу тем временем делают. Бог отдельно, бомбы отдельно.