Валентин Тарас - Рыжая обезьяна

Сапиенс чувствует вес своего тела чисто умозрительно, его сознание не привыкло к нему, ибо обычно человек, если он не болен ч не утом­лен, не чувствует своего веса. Сапиенсу кажется, что для того, чтобы нагнуться или поднять руку, он должен выкладывать все силы. Между тем ему не нужно этого делать — энцефалограммы показывают, что все моторные рефлексы работают нормально.

Нет, это все-таки феноменальный успех! Скажи кому-нибудь лет десять назад, что такое возможно, тебя назвали бы бесплодным фанта­стом, психопатом, мистиком. Собственно, и называли, посмеивались над первыми опытами на земноводных, и если и признавали их, то говорили, что это пустое экспериментирование, что на людях этого никогда не удастся осуществить. А потом, когда дело дошло до опытов на высших обезьянах, стали говорить, что применительно к человеку это было бы чудовищно. А почему чудовищно? Почему пересадка сердца, печени, легких, желудка, почек допустима и не чудовищна, а пересадка мозга чудовищна? Правда, пока ее можно осуществить только ценой гибели здорового человека, ценой уничтожения его личности ради спасения другой. Но ведь в будущем — и он уже на пути к этому — можно будет использовать тела умерших, скажем, умерших от инфаркта. В таких случаях потребуется еще и пересадка нового сердца, что весьма просто.

Он притворился перед самим собой, что не заметил, как обошел в своих рассуждениях маленькую нелогичность. Ведь если он сумеет добиться того, что можно будет использовать тело и — главное — об­ширные участки мозга умершего от инфаркта человека, если он сумеет сохранить для новой жизни этиучастки, то, стало быть, можно будет спасти и остальные. То есть — вернуть к жизни этогочеловека. И если он не станет это делать, цена останется прежней: гибель одной лич­ности ради спасения другой...Он обошел это в своих рассуждениях и вздохнул: «Да, феноменальный успех...» Он сам не ожидал, что все получится идеально. А научный мир ничего не знает. Он, Вини Арт, должен молчать под страхом смерти, и все, кто причастен к операции, должны молчать. Никто не может выйти из клиники, здание окружено агентами в штатском, телефонные разговоры строго контролируются.

В газетах печатаются фальшивые бюллетени о состоянии здоровья председателя, и в последние дни они составлены в таких выражениях, что можно предполагать смертельный исход. Одновременно усилилась антирыжацкая кампания. Это зловеще... Неужели от него потребуютликвидации Сапиенса?.. Грязные политиканы! В первые дни они готовы были любой ценой спасти мозг своего идеолога, а теперь опомнились и начали грызню за власть. Но ведь он жив! Жив и мыслит так, как нм нужно- Вот он медленно ходит по палате, угрюмый, с мрачно выдви­нутой вперед челюстью, жестокие голубые глаза непримиримо смотрят в какую-то одну точку. У этого Миро Пастуха никогда не было такого лица. Он, Арт, видел его портреты, несколько раз видел его самого. Лицо Миро Пастуха нельзя было назвать добрым. Оно было суровым, суро­вым, но не жестоким, а глаза у него были немного усталыми и печаль­ными. Теперь это не его лицо, это — на экране — лицо Сапиенса. И в этой рыжей голове бродят мысли Сапиенса, шевелятся и зреют идеи Сапиенса. Можно не сомневаться, что у него еще целая куча идей, призванных спасти и укрепить это позорное государство, укрепить власть лжецов и демагогов, этих священных быков давно попранной ре­лигии. Попранной ими же... Они гадят в собственном храме, но требуют от прихожан поклонения!

Обыкновенные фашисты, которые почему-то воевали на стороне антигитлеровской коалиции... Рядом с коммунистами.

Черт побери! Опять он думает о политике! Но разве не политика грозит уничтожить результат эксперимента? Неужели они потребуют от него ликвидации Сапиенса!

Доктор Арт инстинктивно отшатнулся — Сапиенс шел прямо на него. Лицо приблизилось вплотную и исчезло. Сапиенс вышел из кадра.

***

Он вышел из палаты и зашагал по ковру длинного коридора. Мед­ленно, осторожно, словно под ним в любую минуту мог провалиться пол. Раньше, когда он был другим, он не ходил так осторожно и медлен­но. Он был коротконожка, почти карлик, толстенький, но резвый нл ногу — за ним не поспевали. Даже на торжественных церемониях, на­пример, обходя фронт почетного караула, он отрывался от всех, катился метров на пять впереди, что выглядело несколько комично. И на три­буну он не всходил, а взбегал, ловко, с ходу, вспрыгивал на скамеечку, которую предусмотрительно ставили для него за трибуной. Теперь он возвышался бы над ней на целых полметра.