Валентина Демьянова - Пиковый интерес

Утешить его было нечем: на моей душе тоже мрачно и паршиво.

Газеты объявили, что воинская повинность отменена, войска распускаются, а все военные должны получить бумагу об отчислении со службы. Сегодня утром Николенька поехал в город. Домой он вернулся довольно скоро, белый от гнева. Начал рассказывать: «Мне выдали справку, что я окончательно уволен от военной службы и больше Родина во мне не нуждается. Взял я эту бумажку и подумал, что не о таком окончании своей службы я мечтал, сидя на передовой в мокрых окопах. Нет, не о таком! Я думал, мы будем возвращаться домой с победой. Представлял, как полки стройными рядами, с реющими боевыми знаменами, под музыку торжественно войдут в город. Представлял, как нас будут восторженно приветствовать радостные люди, как они будут улыбаться нам и забрасывать нас цветами, а над головами будет стелиться малиновый колокольный звон. А что оказалось на деле? Одним росчерком пера меня из защитника Отечества превратили в его врага! Меня заставили стыдиться своей офицерской формы, отобрали погоны и боевые ордена, а взамен выдали нелепую бумажку. На улице каждый встречный теперь провожает меня враждебным взглядом: «Офицер! Враг Отечества! Бей его! Хватай его! Стреляй его!». Вот она, моя благодарность от родины, за которую я честно проливал кровь! Дождался!» ― Последние слова Николенька буквально кричал. Выплескивалась вся боль и обида, копившаяся в душе. Потом устыдился своей слабости, замолчал. В течение всей тирады mamаn недвижно сидела в кресле, уперев взгляд в сына. Тут она встала и приказала: «Николай, Анна, пройдите в кабинет, мне надо с вами поговорить». Мы с братом безоговорочно, как в детстве, подчинились матери. Речь ее, как всегда отличалась лаконичностью и четкостью: «Времена настали смутные, в любой день имение может быть разграблено или национализировано, следует спрятать то, что особенно дорого нам. Откладывать не будем, займемся этим сегодня ж ночью. Да, кстати, знать об этом кому-либо, кроме нас троих, не обязательно».

Эту ночь я буду помнить до самой смерти. Даже в страшном сне мне не могло привидеться, что мы будем ходить по нашему дому как воры, тайком пряча вещи, нам же и принадлежащие. Дабы не вызывать подозрения у прислуги, решено было спрятать только драгоценности и фамильные реликвии. Драгоценности maman положила в металлическую шкатулку, а ее в свою очередь упрятала в большой кожаный сак. Туда же упаковала коллекцию табакерок, среди которых особую ценность для нас имела одна, пожалованная нашей семье императрицей Екатериной. На шести сторонах ее были миниатюры с изображениями Перербурга. Другая табакерка, круглая, золотая, с отвинчивающейся крышкой, которую украшал портрет нашей бабушки Надежды Андреевны, была подарена деду его супругой в день свадьбы. Сюда же положила золотые часы с двумя бриллиантовыми кнопками, которые так же принадлежали деду. Николенька завернул в мягкую тряпку и тщательно перевязал шпагу, полученную другим нашим дедом за доблестную службу. Maman сходила к себе в спальню и вернулась с иконой, которая издавна хранилась в семье и которой благословлялись все мы перед каждым значительным событием жизни.

Maman кивком приказала нам следовать за ней, и пошла впереди с зажжённой лампой. Мы спустились в вестибюль, оттуда по коридору прошли к кухне, рядом с ней ― винтовая лестница в подвал. Все спят, в доме тихо, только скрепят половицы под ногами.

Подвал высок, сводчатые потолки теряются в темноте, сбоку краснеет топка печи, освещая все вокруг мрачным светом. Дрова почти прогорели, печник вернется только под утро ― затопить печи на день. В подвале тепло от каминных и печных труб, уютно.

Maman направляется в дальний конец помещения, открывает дверь в боковой чулан, весь заставленный сундуками, ящиками, баулами. Приказывает Николеньке отодвинуть ларь в углу. Под ним ― круглая чугунная крышка люка. В неверном желтом свете лампы можно разобрать на ней название нашей усадьбы «Услада». Такой же точно люк с такой же надписью ― около фонтана перед домом. Там проходят трубы от прудов к фонтану, а здесь, я думаю, к ванным комнатам. Николенька сдвинул в сторону тяжелую крышку, лампа высветила глубокий колодец, дно его терялся в темноте. Николенька спускался первым, я ― за ним. Пришлось цепляться за скобы, вделанные в стену. Тяжело и очень мешала юбка. Maman с лампой осталась наверху. Наконец, нога нащупала пол. Я подняла голову вверх и поняла, что колодец не очень-то и глубок, два человеческих роста, не более. Maman осторожно спустила к нам на веревке сначала лампу, потом остальное. Николенька поднял лампу над головой, в стене ― металлическая дверь. Сверху ее не разглядеть ― мешают трубы. Николенька достал из кармана ключ, отомкнул тяжелую дверь, пахнуло сыростью. Низкий коридор уходил в темноту, Николенька с его ростом почти касался головой сводчатого потолка. Страшно. Оттого шепотом спросила: «Ты знаешь куда идти?» Молча кивнул и ступил вперед. Пошла следом, стараясь не отставать от него и, главное, не касаться мокрых стен. Они сложены из тесанного белого камня, какого много в нашей округе. Камни давно потемнели и потому казались очень старыми.