Holly Black - Black Heart

Ну что, поговорили? – Спрашивает Захаров. – Лила сказала, что пора возвращаться в Уоллингфорд. Если хочешь ехать с нею, то лучше поспеши.

Еще минуту,

говорю я. У меня вспотели ладони. Понятия не имею, с чего начать поиски настоящего бриллианта «Воскресение». А если я не сумею его найти раньше, чем у Захарова закончится терпение, могу запросто лишиться матери.

Захаров долго смотрит на маму, потом на меня. – Быстрее! – Бросает он, направляясь к выходу из кухни.

Ладно,

говорю я, обращаясь к маме. – Где ты видела камень в последний раз? Где ты его хранила?

Она кивает:

В шкафу, на задней стенке ящика, заворачивала и клала в приклеенный кармашек.

А он был на месте, когда ты вышла из тюрьмы? Никуда не делся?

Мама снова кивает.

У моей матери два платяных шкафа, и оба забиты огромным количеством туфель, пальто и платьев – по большей части заплесневелых, побитых молью. Сама мысль о том, что кто-то сумел пробиться через все это и добраться до ящиков, кажется абсурдной – особенно если вор не был в курсе, что следует искать.

Кто-то еще знал, где камень? Ты же никому о нем не рассказывала? Ни в тюрьме, ни еще где? Никому?

Она качает головой. На кончике сигареты болтается длинный столбик пепла – вот-вот свалится ей на перчатку. – Никому.

Надолго задумываюсь. – Ты сказала, что подменила камень фальшивым. Кто изготовил подделку?

Один мастер из Патерсона, давний знакомый твоего отца. До сих пор в деле, все знают, что он не проболтается.

Может, он сделал две фальшивки, а настоящий камень оставил у себя,

предполагаю я.

Похоже, мама в это не верит.

Напиши, пожалуйста, его адрес,

я бросаю взгляд в сторону коридора. – Поеду, поговорю с ним.

Мама выдвигает несколько ящиков возле плиты. Ножи в деревянной подставке. Посудные полотенца. Наконец, в ящике набитом изолентой и пластиковыми мешками для мусора она находит ручку. Пишет на моей руке: «Боб – Сентрал Файн Джувелри» и «Патерсон».

Поглядим, что я сумею узнать,

говорю я, торопливо обнимая ее.

Она обвивает меня руками и сжимает так, что кости ломит. Потом отпускает, поворачивается спиной и швыряет сигарету в мойку.

Все будет хорошо,

говорю я. Мама не отвечает.

Выхожу в соседнюю комнату. Лила ждет меня – в пальто, с сумкой на плече. Захаров стоит рядом с нею. У обоих непроницаемые лица.

Ты понял, что должен делать? – Спрашивает Захаров.

Киваю.

Он провожает нас до лифта. Именно здесь у нормальных людей расположены входные двери квартир. Снаружи двери лифта золотые, покрытые причудливым узором.

Когда они открываются, оглядываюсь на Захарова. Его голубые глаза холодны как лед.

Только тронь мою мать, и я тебя убью,

говорю я.

Захаров усмехается:

Отличный настрой, малыш.

Двери закрываются, и мы с Лилой остаемся вдвоем. Лампа над головой чуть мигает, и лифт начинает двигаться вниз.

Выезжаем с подземной парковки и направляемся к туннелю, что ведет прочь из города. Мимо проносятся яркие огни баров, ресторанов и клубов, их посетители выплескиваются на тротуар. Гудят такси. Начинается манхэттенский вечер, во всей его дымной красе.

Мы можем поговорить? – Спрашиваю я у Лилы.

Она качает головой:

Вряд ли, Кассель. Думаю, хватит с меня унижений.

Пожалуйста,

прошу я. – Я просто хочу сказать, как мне жаль…

Не надо,

Лила включает радио, крутит ручку настройки – до меня доносится обрывок новостей: говорят, что губернатор Паттон уволил из правительства всех, кто обладал гипергаммаизлучением, невзирая на то, были ли они в чем-либо повинны. Лила выбирает канал с грохочущей поп-музыкой. Девушка поет о том, что хочет танцевать в чужом сознании, расцвечивать сны. Лила тут же врубает ее на полную громкость.

Я не хотел тебя обидеть,

ору я, перекрикивая музыку.

Я сама тебя обижу, если не заткнешься,

кричит в ответ Лила. – Слушай, я все понимаю. Понимаю, как это было ужасно, когда я плакала и умоляла тебя стать моим парнем, когда бросалась на тебя. Помню, как ты тогда вздрагивал. Помню всю твою ложь. Конечно, тебе было неловко. Да нам обоим было неловко!

Выключаю радио, и в машине вдруг становится очень тихо. Когда начинаю говорить, голос звучит хрипло. – Нет. Все было совсем не так. Ты не понимаешь. Я хотел тебя. Я люблю тебя – так я еще никогда и никого не любил. И уже не полюблю. И пусть ты меня ненавидишь, я все равно рад, что могу тебе признаться. Я хотел защитить тебя – от себя самого, от своих чувств – потому что не доверял себе, думал, забуду, что это все невзаправду, что на самом деле ты ко мне ничего не чувствуешь. В общем, прости. Прости, что тебе было неловко. Прости, что я тебя смущал. Надеюсь, я не… прости, что позволил делу зайти так далеко.