sendtoreader.com - Интеллигенция в тумане

А начиналось все с кризиса рубежа 70–80-х годов XIX века. Начитавшись, грубо говоря, Шопенгауэра, Толстой впал в пессимизм и в мысли о самоубийстве. Он «прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате... и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни». Свой выход из кризиса он описал в «Исповеди»: нужно доверять жизни, воспринимать ее как дар, нужно держаться стихийного здравого смысла, как это делает простой народ, и тогда смерть будет выносима. Посмотрите, как эпически-спокойно умирают крестьяне («собрался умирать, а рожь сей»), и как нервно это выходит у нашего брата, у образованного.

Отсюда, с «Исповеди», Толстой-писатель все более вытесняется Толстым-моралистом и Толстым-идеологом. Художественный градус его прозы, на мой слух, резко снижается. Поздний Толстой мне не слишком интересен. Разве что его дневники. Хотя поначалу его «обращение» дало мощный результат в «Смерти Ивана Ильича», результат все же, скорее, этический. Здесь Толстой вывернул наизнанку обманчиво-налаженное существование чиновника и человека, дав, вероятно, первый образец развернутой художественной аналитики смерти в истории русской литературы. И многих это проняло. И пронимает до сих пор. К этому Толстому можно отнести слова о. Александра Меня: «Толстой до сих пор является голосом совести. Живым упреком для людей, уверенных, что они живут в соответствии с моральными принципами».

Осознав свою власть над умами и душами читателей, Толстой уже не ограничивается только писательством. Он становится общественным деятелем и выдающимся гражданином, примером нам нынешним — жалким и пришибленным. Но и этого ему мало: он желает быть религиозным и идейным вождем. Толстой становится толстовцем и тут же обрастает верными последователями. Так бывает всегда, когда кто-то произносит: «я знаю, как надо». И теперь самое время поговорить о его третьем даре — религиозном.

Толстой был основательным человеком и к своему миссионерству относился серьезно. Чтобы в подлинниках знать христианские священные тексты, он учит древнегреческий и древнееврейский языки (в изучении последнего ему помогал московский раввин Шломо Минор). Он ведет беседы со священниками и монахами, ходит к старцам в Оптину Пустынь, читает богословские трактаты. Он присматривается к старообрядцам, встречается с молоканами и штундистами. В 1891 году он издает в Женеве свое «Исследование догматического богословия», в котором подвергает критике «Православно-догматическое богословие» митрополита Макария (Булгакова) — солидное богословское исследование, написанное, однако, довольно тяжеловесным и несколько схоластичным языком.

С 1880-х он становится последовательным критиком православной церкви и православного вероучения, противопоставляя ему собственное понимание христианства, точнее, веры. Так, он считает Иисуса Христа только человеком, отрицает церковные таинства, приходя, в сущности, к религии в пределах только разума или к естественной религии, распространившейся в Европе в XVII–XVIII веках. Вольно или невольно Толстой производит секулярную зачистку православия. Здесь он ближе к язычеству, чем к протестантизму. Протестанты, лютеране и кальвинисты, никогда не подвергали сомнению сверхприродный характер Бога, более того, европейская Реформация начиналась с возвращения Богу безоговорочной непознаваемостии и неотмирности. Напротив, в стремлении все поверять разумом Толстой ближе к протестантизму в его кальвинистской версии. Не знаю, читал ли он родоначальницу теософии Блаватскую, но его интерес к буддизму и даосизму вполне резонирует с ее религиозным универсализмом и ее стремлением выявить чистое рациональное ядро религий, отбросив обрядовую и мистическую шелуху. Еще один ингредиент толстовского религиозного коктейля — народное христианство с его влечением к сектантству. Разве толстовство — не еще одна русская секта, а Толстой — не еще один русский сектант, слышавший только себя?

У Толстого, несомненно, был экзистенциальный опыт, но в религиозном смысле он не был прояснен и выверен. Это был опыт дилетанта, так и не приобщившегося к коллективному, соборному опыту православной традиции. Он не расслышал ее основного, глубокого тона, ее basso profondo. И в этом смысле он был религиозно глух. Здесь он уступал простой богобоязненной старушке, которая слышит звучание этих глубоких низов, они же верхи — старушке, которую на словах он считал носительницей той самой народной мудрости. «У него несомненно был темперамент проповедника или моралиста, но религиозного опыта у него вовсе не было. Толстой вовсе не был религиозен, он был религиозно бездарен» — слегка поколебавшись, я подписываюсь под этими словами о. Георгия Флоровского.