Москвин - Плоский мир

-Ты чего?

Я закрыл лицо руками и всхлипнул: если уж на меня накатывал глупый смех, я долго не мог унять его.

-Да так, ничего, ничего… - и отмахнулся.

-Давай, не зевай! Садись и отшвартуй. Кнехт-то разглядишь? Давай посвечу… - он вдруг заговорил совсем уж благодушным тоном, с каким еще любил называть меня не иначе, как «племяшом», и от такой непривычности мне становилось некомфортно.

Обычно дядя отчаливал очень резко – и правда у него было настоящее моряцкое лихачество! – но на сей раз завел двигатель осторожно, как будто нам до сих пор стоило опасаться преследования моей матери. Вода неуверенно вздохнула, забурлила, но мотор то и дело высовывался наружу – будто хотел согреться от лунного света, - и лишь когда тот покрывал его чуть теплой капельной испариной реки, снова набрасывал на себя волны, (как будто умывался). Приземистое тело дяди закрывало бОльшую часть приборного щитка, и руля не было видно вовсе; его жилистая рука чуть надавливала и поглаживала реверс, но вывернул он его только когда мы были уже в десяти метрах от берега. Воздух ударил мне в лицо, а река от отражавшейся в ней городской разноцвети превратилась во фреску.

На несколько мгновений дядя потерял равновесие и чуть было не свалился с сиденья вбок, но вовремя успел упереться руками в руль, отчего катер пару раз пьяно вильнул.

-Вот черт! – он кивнул головой своему отражению на стекле. От скорости алкоголь забирал его во второй раз, несмотря на то, что он успел уже немного протрезветь, и я представил себе, как водка перетекает в его теле из менее чувствительных к ней мест в более.

Я подсел к нему.

-Чего ты? – он посмотрел на меня. Его глаза были налиты кровью.

Я пожал плечами, ничего не ответил, но улыбнулся, и видно именно моя улыбка убедила дядю, что я и не подозреваю о его состоянии.

-Лучше иди назад!.. – все же посоветовал он, отводя взгляд и стараясь перекричать шум мотора.

-Но я…

-Я сказал – иди назад!

Мне ничего не оставалось, как повиноваться, но теперь, когда я обнаружил, что он все же не утратил своего тяжелого характера, мне стало по-настоящему хорошо, таким он был мне привычнее, чем когда говорил противным благодушным тоном. Я откинулся на задних сиденьях; огни реки принялись водить в моих глазах музыкальные карусели, и я уже с недоверием признавался себе, что люблю своего дядю… Но не только эти чувства приходили ко мне в ту ночь; уже тогда я размышлял о таинственных, не поддающихся ни одной науке взаимосвязях, которые существовали в жизни, и теперь, когда я наблюдал, как тонкие облака образуют вокруг луны рваную рану, а цвет их на самых краях принял оттенок йода, когда сразу после этого обращал взор к берегу и видел несколько домов с окнами точно такого же оттенка… когда, наконец, вспоминал, что раньше у моего деда была ручка со странными, будто бы заржавелыми чернилами, которые тоже пахли йодом, эта связь казалась мне настолько очевидной, что я, с гордостью ощущая себя единственным человеком, кому дано было увидеть больше, нежели всем остальным, начинал мыслить совершенно иными категориями…

Мы выжимали под сто. Река из фрески превратилась в глянцевое покрывало. Дядя, вероятно, рассчитывал, что скоро протрезвеет, но чем дальше мы летели вперед, тем сочнее становились сырые, смрадные запахи реки, и он уже переставал себя контролировать, был совершенно пьян, его клонило ко сну и даже не хватало соображения отпустить ручку реверса.

Наконец, он сделал над собой последнее усилие и обернулся.

-Хочешь, научу водить тебя катер так, как умею только я? – его вопрос еле шевелил языком. Все верно, я услышал не просьбу, а резкое предложение. Но что он имел в виду: «так, как умею только я»?

-Хочу!

-Отлично, садись за руль.

-Сейчас, - произнес я с готовностью, и даже теперь из меня не хотела уходить гордость за оказанное доверие.

И тут вдруг я посмотрел вперед и вытаращил глаза – мы летели прямо на буй, выросший внезапно в самой середине реки!

-Эй, дядя, смотри, осторожнее!

Он вывернул руль, но было уже поздно. Катер ударило снизу; миллионы капель с сумасшедшей скоростью брызнули мне в лицо и за шиворот. Мы подлетели, и когда меня и дядю отбросило на борт, он все же успел закричать, не громко, а каким-то нерешительным, нарастающим криком, и по мере того, как тот креп, я все больше и больше узнавал в нем свой собственный голос. А потом мы оказались в воде – нам еще повезло, что не под перевернутым катером! – я погрузился с головой, и лишь приглушенно мог слышать чудовищный лязг железа… а потом, секунд через пять, почувствовал, как дядя порывисто схватил меня за руку, смяв рукав куртки, которую старалась стащить с меня вода. Я всплыл и, сам не зная почему, стоило мне только сделать несколько вздохов… тут же охватил меня безудержный, восторженный смех, почти истерический. Вот так приключение! Вот так радость! Я совершенно не соображал и не хотел соображать, в какую передрягу мы угодили.