Александр Станюта - Площадь Свободы

В этих вещах Быкова — «Знак беды», «Карьер», «В тумане», «Облава» — немало лиц и ситуаций, за которыми стоит замалчи­вавшаяся ранее историческая реальность. Но ведь у него об этой исторической реально­сти говорится не только в произведениях 80-х годов. Другое дело, что без соответст­вующего, так сказать, визуального текста. А он все равно прочитывался, как это всегда и бывает в настоящей литературе. Потому-то, например, повести «Мертвым не боль­но» и «Атака с ходу» (в белорусской публи­кации — «Праклятая вышыня»), напечатан­ные в 1966 и 1968 годах, ни в Минске, ни в Москве не переиздавались до середины 80-х.

В этих повестях та горькая и тяжелая правда, когда минувшая война открывается нам как война с силами гитлеризма перед глазами и сталинизма — за спиной: ведь именно за спинами таких честных и настра­давшихся людей, как комбат Ананьев из «Атаки с ходу» и девятнадцатилетний рот­ный Василевич из «Мертвым не больно», «особо» присутствовали на войне люди, по­добные комиссару Гриневичу или штабному капитану и предателю Сахно с его всегдаш­ним: «Проверим».

Еще одна быковская повесть второй поло­вины 60-х — «Круглянский мост». Тут с притчеобразной наглядностью самой ситуации и, может быть, в наиболее прямом у этого писателя сюжетном выражении отк­рывается этический смысл вопроса о цене победы, о соответствии средств и цели: раз­работанный Бритвиным план разрушения моста во вражеском тылу («Мы организо­вали и руководили. Я руководил»), по сути, заранее включал уже в себя и гибель под­ростка Мити... Тут невольно вспоминается эпизод из «Проверки на дорогах» А. Гер­мана: мост, подготовленный партизанами к взрыву, эшелон на нем и баржа с нашими военнопленными под ним; комиссар настаи­вает на взрыве — командир отряда все же приказа не отдает. А вот Бритвин в таких обстоятельствах эшелон бы не упустил. Это «заверение» писателя обеспечено психологи­ческой достоверностью характера. И это как раз тот случай, когда констатировать соот­ветствие правды жизненной и правды искус­ства приходится без восклицательного зна­ка.

Все это та правда, которую долгое время знали только сами воевавшие и могли рас­сказать только выжившие. Правда о том, что, как сказал Виктор Астафьев, «мы зали­ли своей кровью, завалили врагов своими трупами» («ЛГ» № 20. 1988). И вышло так не только из-за неумения воевать, нет. Но прежде всего из-за преступно низкой цены за человеческую жизнь, сознательно уста­новленной задолго до войны Отечествен­ной — может быть, еще во времена граж­данской, а то и раньше.

Разве это занижение цены единичной че­ловеческой жизни не искажало и всей шка­лы мыслимых людьми ценностей? Разве это не вело к пониманию человека уже чуть ли не как «материала» идеи только? Но ведь на одном понимании не останавливались, оно само уже и подталкивало к соответст­вующему употреблению этого «материала», к использованию его. Увы, заниженность этой цены ощущается и во время мира, в тех же бесконечных громогласных, но как бы поверх человеческих голов «планиро­ваниях» прогресса.

При чтении сегодняшних документальных свидетельств и публицистики нередко воз­никает немного даже странное, неожидан­ное ощущение какой-то особой глубины не просто фактического, а и душевного, эмо­ционального нашего знания как о военном, так и о довоенном времени. Казалось бы, откуда это? Такой, как бы дополнительной глубиной теперешних своих представлений о тех временах мы обязаны искусству — и лучшей прозе 60-х годов тоже. И здесь кроме упомянутых произведений Василя Быкова нужно назвать прежде всего пове­сти Константина Воробьева «Крик» (1962), «Убиты под Москвой» (1963) и роман Гри­гория Бакланова «Июль 41 года» (1965).

Такие книги и наращивали объем нашей художественной памяти, сохранившей в се­бе не эмпирическое, а духовное и нравст­венное знание. Ту прозу 60-х и нынешнюю публицистику, документы эпически соеди­нила в себе «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Нет, искусство, видимо, все же идет впереди прямого высказывания, даже несмотря на обедняющее духовную жизнь общества выпадение значительных произве­дений из своего «хронотопа» и столь долгое их отсутствие, как в случае с «Жизнью и судьбой».

А с другой стороны, есть что-то глубоко закономерное в гражданском, а значит, и творческом поведении художника, когда он выходит к людям и с «открытым» текстом. Но эта закономерность тесно связана с иной: прямая речь писателя тем весомее и действеннее, чем больше мера нашего до­верия к его художественному слову.