Альманах - Труд и досуг

Дробление темпоральной структуры труда и досуга (а для этого существует множество условий и соблазнов) порождает темпоральную дезориентацию , которая выражается в нарастающем ощущении хаоса и распада самого субъекта по отношению к тому, чем он в действительности занят. Поэтому и самозанятость становится едва ли не основным занятием фрилансера. Постоянное чередование темпоральных режимов – «то труд, то досуг» – сначала смещается в неопределенность «то ли труда, то ли досуга», а в итоге сваливается в состояние «ни труда, ни досуга». В силу специфики самого труда современный офисный работник «между делом» может заниматься всем, чем угодно: слушать музыку, «гонять чаи», решать кроссворды, просматривать популярные журналы и новостные ресурсы, вести переписку в социальных сетях и т. п. В состоянии «между делом» может быть проведена бо́льшая часть рабочего времени. Такое дробление темпоральной структуры можно назвать шизоидным, то есть расщепляющим, что сегодня является настоящей проблемой, которая выражается, например, в том, что перепутавший день с ночью офисный работник не может в моменте времени определить, работает он или бездельничает. А. Корсани весьма удачно называет этот феномен «хронологической дезориентацией» (2015).

Классическая (фордистская) модель распределения рабочего и свободного времени, как известно, рассматривала досуг в довольно утилитарном смысле – в качестве источника и условия рекреации рабочей силы. Безусловный приоритет труда и подчиненный статус досуга соответствовали самой природе «дисциплинарного общества», формирование которого М. Фуко связывал с европейским модерном (Фуко, 1999). В Новое время встал во весь рост «фаустовский человек» – человек дела, гигантская тень которого накрыла не только время праздности и лени, но и время досужего созерцания и религиозной молитвы. Модернизация, охватившая все стороны жизни, захватила и время, которое в буквальном смысле стало новым .

Новое же заключалось в том, что индустриальный капитализм самим характером производства превратил время в экономический ресурс , подлежащий капитализации. А там, где время – товар, где «время – деньги», там безделье, лень и праздность объективно становятся «затекстовыми» маргиналиями по отношению к труду как «тексту».

В антиутопии Э. Никкола «Время» ( In Time ) идея капитализации и монетизации времени доведена до логического конца, до абсурда. Сюжет этого фантастического триллера рисует картину будущего, в котором заработная плата выплачивается не деньгами, а временем. Встроенные в тела биологические часы запускаются по достижении двадцати пяти лет, после чего начинается пожизненная гонка за временем, так как его запас на персональном счете равняется году, а обнуление счетчика вызывает мгновенную смерть. Расходуясь и накапливаясь, время-деньги то прибавляются, то отнимаются от жизни. Время обменивается на труд и продукты потребления, следовательно, экономится. Оно кладется на депозит или берется в кредит, по которому начисляются проценты. Время в буквальном смысле существует как кругооборот капитала: оно производится, потребляется, сберегается в банках, эмитируется, инвестируется, – словом, капитализируется. Оно, как и деньги, подвержено инфляции и поэтому регулируется мировыми финансовыми институтами. Время строжайшим образом учитывается, а его кража или экспроприация жестко пресекается властями. Незаконный оборот времени создает угрозу финансово-экономической системе, основанной на неравенстве доходов жителей различных «временны́х зон», и поэтому курируется «стражами времени» и подконтрольными им бандами. В наихудшем положении находятся обитатели индустриальных районов: чтобы выжить, они должны непрерывно работать, поскольку даже самые зажиточные из них имеют на персональном счете не больше месяца. Большинство же живет в буквальном смысле одним днем – от зарплаты до зарплаты. Существуя под гнетом смертельного дефицита времени, рабочие вынуждены экономить на развлечениях, а досуг воспринимают как непродуктивное расходование времени жизни, необходимое лишь в целях минимальной рекреации. Таким образом, пребывая на краю жизни и смерти, жители промзоны живут в режиме оставшегося времени.

Термин «оставшееся время» в нашем случае следует понимать не в том «мессианическом» смысле, который имеет в виду Дж. Агамбен (2018), а в том значении маргинальности, о котором говорим мы. Однако и корреляция здесь налицо. У Агамбена «оставшееся время» – это время христианской истории, расположенное между первым и вторым пришествием Христа. Первое пришествие объявляет о грядущем «конце времен» и тем самым задает маргинальную область, простирающуюся, как и в средневековых фолиантах, между концом «текстуры» хронического времени и концом времени как такового [1] Агамбен в этой связи различает хроническое (линейное) время истории и кайротическое (событийное) время окончания истории. . Таким образом, «оставшееся время» – это время самой оконечности , наполненное ожиданием и приготовлением к страшному суду. Иными словами, это время, конституированное развязкой. Таково, например, время ожидания смертной казни, наступающее после вынесения приговора. Но примерно так же дело обстоит и с героями представленной антиутопии: для них «оставшееся время» – это время, расположенное между концом первого беззаботного двадцатипятилетия и отсроченным трудами смертным концом.