Журнал «Знание-сила» - Знание-сила, 1998 № 07 (853)

...В 1636 году девять нижегородских протопопов и священников, возглавляемых Нероновым, подают патриарху Иоасафу (1634- 1641), преемнику Филарета, «память», или по-современному доклад, в котором дают весьма печальную картину русских церковных нравов и просят принять срочные меры для поднятия благочестия и спасения находяшегося в опасности православия.

...Одновременно или вслед за Нижним Новгородом по всей стране — в Пскове, Калуге, Вологде, Суздале и других городах России — раздаются голоса, требующие от иерархии перемен в жизни и режиме церкви, — повсюду растет религиозное напряжение, со всех сторон стали видны признаки нового, мощного религиозного движения.

В том же году, когда Неронов из Нижнего Новгорода переехал в Москву, в маленькую дворцовую группу «боголюбцев», состоявшую помимо Неронова и Вонифатьева из самого царя и его друга, Федора Ртищева, вошел и Никон, энергичный игумен Кожеозерскою монастыря, недавно представленный царю Вонифатьевым и сразу же покоривший сердце молодого самодержца. По просьбе царя игумен Никон был переведен из своей дальней северной обители в Москву и назначен архимандритом Новоспасского монастыря, и уже через пять лет стал патриархом «Всея Руси». Он был выходцем с верхней Волги, из того же Нижегородского края, где проповедовал Неронов и из которого вышли большинство деятелей русского реформационного движения XVII века. Жизнь Никона, Неронова и другого главного вождя боголюбцев — Аввакума, а также епископа Илариона, одного из ответственных помощников Никона, странно переплеталась в их детские и молодые годы. Аввакум, Никон и Иларион были почти соседи по деревне, а Неронов и Никон были оба учениками старца Анания.

По удалении Никона в 1649 году на Новгородскую митрополию личное общение уступило место непрерывному обмену грамотками. Царь не скупится на эпитеты, которые до сих пор не раздаривал никому: «крепкостоятельный пастырь», «наставник душ и телес», «собинный друг душевный и телесный». Царь в своем восторге доходит до наивности, кажется, он не видит у своего адресата ни одного недостатка. Никон — образец пастыря.

«Дружба» царя и патриарха казалась современникам необычной: поистине это были «приятели, каких свет не производил». Или, точнее, каких еще не было при дворе московских царей, потому что дружба царя Михаила Романова с Филаретом — совсем другое дело. То был случай особый, созданный прецедентом кровного родства — сына и отца. Особость заставила признать новый титул Филарета «великий государь», отражавший светские претензии патриарха-отца и согласие царя-сына на соправительство. Едва же патриарх Филарет сошел в могилу, как последующие патриархи уже не заикались об этом титуле и, значит, вернулись к исходному.

И вот при Никоне и Алексее Михайловиче титул «великий государь» вновь появляется, но без прежнего, кровно-родственного «основания», а лишь в результате личного волеизъявления Алексея Михайловича, воспринятого многими при дворе как ущемление прав аристократии и самой высоты царского сана. Объяснение — в характере и существе взаимоотношений царя и патриарха.

В стремительном восхождении Никона повинны случай, время и характер. Не сойдись они в одной, единственно возможной и необходимой точке истории, Бог весть что вышло бы, но только не то, что вышло. Что же это за случай, время и характер?

Время было послесмутное, когда в сознании общества огромную значимость обрели православные ценности. По общей мысли, русские люди «понаказались» Смутой за шатания в вере, но верой же и спаслись. Отсюда как никогда стало сильным чувство ответственности за судьбы православия и Москвы — последнего православного царства. В знаменитой формуле монаха Филофея особое звучание приобрела ее последняя часть: не просто «Москва — третий Рим», а то, что четвертому Риму не бывать. Получалось, оступись еще раз, и в новой Смуте захлебнется истинная вера, рухнет Москва, и с ее гибелью окончится святая история.

Мессианская ответственность за будущее побуждала правдолюбцев с неослабеваемой тревогой всматриваться в религиозную жизнь современников. Соответствует ли она высокому предназначению православного царства, есть ли она путь к спасению? Но о ужас! Куда бы не бросали они взгляд, везде видели равнодушие к вере, пренебрежение к обрядам и таинствам, забвение заповедей. Сами церковники, от высших архиереев до бедных приходских священников, забыв о своем пастырском долге, погрязли в пороках и душепагубных пристрастиях. Свет спасения для ревнителей благочестия был так сумрачен, что точило их великое сомнение: а прольется ли он вообще на русскую землю, разч виднеется ли когда-нибудь?