Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2016

Света хватило бы малой свечи,
чтоб перепутались тени ночные.
Бедные люди, мои москвичи.
Бедные, бедные все остальные.

Который тут ни мыкайся рапсод —
не отыскать ни принцев, ни горошин.
Тому назад лет где-то восемьсот
тут был боярин Кучка укокошен.

Тысячелетний принцип нерушим:
был угол этот лучшего пошиба.
Не верится, что двести с небольшим
минуло лет, как тут ловилась рыба.

Старинный город ржал, как жеребя,
спеша с крестин на свадьбы и поминки,
был перекинут сам через себя
старинный мост над водами Неглинки.

Плещась о стены, здесь под мостовой
червеобразный спрятался отросток.
Тот попросту не виделся с Москвой,
кто не ходил на этот перекресток.

…Здесь кулинарный высился штандарт,
а город ел, как богатырь былинный.
Тут некогда Транкиль Петрович Ярд
для Пушкина готовил суп с малиной.

Окрестность ароматами пьяня,
цвел ресторан, и господа смекали,
что благородней суп из ревеня,
чем лучшие грузинские хинкали.

Сколь многое мерещится в былом!
Василию немало профершпиля,
бездельничал за ужинным столом
поэт у знаменитого Транкиля.

Что вспоминать о веке золотом!
Приноровившийся к российской стуже,
свалил Транкиль в Петровский парк. Потом
кормили здесь уже гораздо хуже.

Прошло всего-то полтораста лет.
Плевать бы всем на то, что мир безумен —
какой сортир тут сделал Моссовет!
Как много поднялось тут бизнесвумен!

Но и сортир забрал проклятый тать!
Легко ль увидеть татя в депутате?
Страна хотела малость пористать,
но с ней никто не пожелал ристати.

У памяти в десятой кладовой
стоят года с упрямством непреклонным,
и снова пахнет красною Москвой,
при этом вовсе не одеколоном.

С Неглинки смотрит город-исполин
понять не может, что тут за держава,
дыша карболкой, каковой Берлин
когда-то встретил пана Станислава.

Что, душно? Ну, так вешайте топор.
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Что, душно? Ну, так вешайте топор,
Побудем, господа, в самообмане,
и поживем, как жили до сих пор,
в одном и том же мире и шалмане.

Хоть борись, хоть совсем обойдись без борьбы,
и последнюю лошадь отдай коногонам.
Надвигается поезд из темной трубы
и смыкается тьма за последним вагоном.

Он летит, будто вызов незримым войскам,
будто кобра, качаясь в мучительном танце,
капюшоном скребя по глухим потолкам
на обычную схему не вписанных станций.

Как летучий голландец, немой и слепой,
как фрегат, погасивший огни бортовые,
этот поезд, наполненный темной толпой,
противусолонь топчет пути кольцевые.

То ли тысячу дней, то ли тысячу лет
он ползет, на безглазую нежить похожий,
и в потертую черную робу одет
совершенно седой машинист чернокожий.

Чуть заметное пламя мерцает внутри,
пассажиры молчат, обреченно расслабясь,
по масонскому знаку на каждой двери,
и в оконных просветах дымится канабис.

Бесконечная ночь тяжелее свинца,
и куда непрозрачней надгробного флёра.
А в вагоне качаются три мертвеца —
престарелый кондуктор и два контролёра.

Этот поезд кружит от начала веков
ибо полон подарков, никем не просимых,
на вагон там по сорок латышских стрелков
при восьми лошадях и при верных максимах.

Сквозь туннели ползет, по кривой унося
то, чего никогда не потерпит прямая.
В этом поезде едет пожалуй что вся
так сказать, пятьдесят, извините, восьмая.

В этом поезде в бездну спешат на футбол,
только некому думать сейчас о футболе
в том вагоне, где кровью забрызганный пол
представляет собой Куликовское поле.

Темнота и туман, и колёса стучат,
и струится дымок догорающей травки,
каковую привез из республики Чад
машинист, что пошел в мертвецы на полставки.

Не мечтает страна о царе под горой
только смотрит, застывши, на черного змея,
и рыдает униженный бог Метрострой
самого же себя уберечь не умея.