— Он глухой, — сказала женщина. — Нет, тут недалеко: вон оттуда вы уже крыши увидите.
— Спасибо, — сказал Дон. — А то мы здорово устали. Вы не разрешите нам здесь немного передохнуть?
— Отдыхайте, синьоры, — сказала женщина.
Мы сняли вещевые мешки и сели. Косые солнечные лучи резко высвечивали часовню и спокойную, немного стертую, немного выветрившуюся статую в нише да два букетика увядших астр у ее подножия. Пальцы женщины снова вспорхнули в проворном танце. Другая ее рука — узловатая, загрубевшая — покоилась на тряпице, прикрывавшей корзину. Неподвижная, застывшая, она казалась упокоенной навеки, мертвой. А рука со вспархивающими пальцами казалась слишком проворной и неестественно ловкой — как у фокусника.
Мужчина все смотрел на нас.
— Вы, я вижу, пешком идете,— сказал он ломким, но однотонным голосом.
— Si, — сказали мы.
Дон вынул сигареты. Мужчина, отказываясь, слегка покачал выставленной вперед рукой. Но Дон не убирал пачку. Тогда мужчина вежливо, с достоинством кивнул и попытался вытащить сигарету, но никак не мог ее ухватить. Женщина протянула руку и, вынув сигарету, отдала ее мужчине. Он еще раз вежливо кивнул, когда прикуривал.
— Из Милана, — сказал Дон. — Это далеко отсюда.
— Далеко, — сказала женщина. Ее пальцы вспорхнули на миг и тут же успокоились. — Он был там, — сказала она.
— Si. Я был там, синьоры, — сказал мужчина. Он, не сдавливая, держал сигарету между большим и указательным пальцами. — Надо все время быть начеку, чтоб не угодить под повозку. Я там давно был. Это далеко.
— Далеко, — сказал Дон. Мы все трое курили. Мул, вздергивая голову и чуть позванивая колокольчиком, щипал траву. — Но ведь там мы сможем отдохнуть, — сказал Дон, показывая рукой туда, где за поворотом тропы в синеватой солнечной дымке тонула долина. — Миска супа, немного вина да кровать там найдутся?
Женщина смотрела на нас через бездонную пропасть, отделяющую людей от глухого, — его сигарета догорела почти до пальцев. Пальцы женщины заплясали перед его лицом. «Si, — сказал он. — Si, у священника. Священник их пустит». Он сказал что-то еще, но очень быстро, и я не понял, о чем шла речь. Женщина сняла с корзины клетчатую тряпицу и вынула мех с вином. Мы с Доном вежливо кивнули, мужчина в ответ тоже кивнул, и по очереди выпили.
— А он далеко отсюда живет? — спросил Дон.
Пальцы женщины замелькали с головокружительной быстротой. Другая ее рука, лежащая на корзине, казалось, не имела к ней никакого отношения.
— Пускай они там его и подождут, — сказал мужчина. Он глянул на нас. — Сегодня в деревне похороны, — сказал он. — Поэтому священник в церкви. Пейте, синьоры.
Мы чинно, по очереди выпили, мужчина тоже. Вино было кислое, терпкое и забористое. Мул, позвякивая колокольчиком, щипал траву, его тень, огромная в косых лучах солнца, лежала на тропе.
— Похороны, — проговорил Дон. — А кто у вас умер?
— Он должен был жениться на воспитаннице священника, — сказала женщина. — Когда соберут урожай. У них и помолвка уже была. Богатый человек и не старый. Ну вот, а два дня назад он умер.
Мужчина смотрел на ее губы.
— Ну-ну, дом да немного земли, это и у меня есть. Это так, ничего.
— Жизнь — это хорошо, — сказал Дон. Он сказал: — Э"белло.
— Это хорошо, — сказал мужчина. Он тоже сказал: — Э"белло.
— Так он, значит, был помолвлен с племянницей патера, — сказал Дон.
— Она ему не племянница, — сказала женщина. — Она ему никто, просто приемыш. Без родни, без никого, и он ее взял, когда ей было шесть лет. А ее мать, она только что в работном доме не жила, а так почти нищая. Нет, лачужка-то у нее была вон там, на горе. И люди даже не знали, кто у девочки отец, хотя священник все пытался уговорить одного из них жениться на ней ради де...
— Подождите, — сказал Дон. — Из кого — из них?
— Одного из тех парней, кто мог быть отцом, синьор. Но мы его не знали — до самого тысяча девятьсот шестнадцатого. И оказалось, что он молодой парень, батрак; на другой день и ее мать за ним уехала, тоже на войну, потому что здесь она с тех пор не появлялась, а потом, после Капорето, где убили девочкиного отца, один из наших деревенских парней вернулся и сказал, что видел ее мать в Милане, в таком доме... ну... в нехорошем доме. И тогда священник взял девочку к себе. Ей было шесть лет — худенькая, юркая, как ящерка. И когда священник за ней пришел, она спряталась где-то среди скал, на горе, и дом стоял пустой. И священник гонялся там за ней, между скал, и поймал, а она была зверек зверьком: одежонка — одно только название, что платье, дыра на дыре, и без ботинок, босая, а ведь зима была.
Читать дальше
