— «Сделаю, — говорю, — если пятерку в школе получить. Покажешь дневник — получай ветряк». Приносит мне дневник, возьмет подарок, а после смеется. «Чего, — говорю, — смеешься?» — «Да я вас, дядя Федя, обманул. Дневник-то чужой показал. Сам я больше тройки не получу, а ветряк так хочется!» — «Ну, — говорю, — хорошо, что признался». Мальчишки — они мои помощники: кто конфетную обертку блестящую принесет — для пуговиц, портупеи, орденов, кто банку для фуражки: ведь мои ветряки почти все — люди военные. Я их по памяти делаю, еще в царской армии четыре года воевал. В Карпатах тогда видел разных вояк, и форма у них друг от дружки отличная была.
Потом три года в гражданскую — формировали нас в Каргополе, а воевали мы на Мурмане. Отечественную я ветеринаром прослужил: за лошадьми смотрел. Ордена и медали имею. Вот и вырезаю теперь солдат, хоть давно это было, а помню все лучше, чем вчерашний день.
Сам я родом из этих мест, из деревни Чухолда. Здесь и жил до одиннадцати лет. Отец мой крестьянин. Нас было у матери восемь человек, я старший. Приходилось братьев и сестер нянчить. Любил я рисовать, завлекательные делал бумажные куклы — от матери научился, она у нас большая мастерица была из бумаги фигуры разные вырезать: мужичков верхом на лошади, матрешек. Бывало, уйдет на работу, а я тоже фигур нарежу и все окно ими заклею. Мать придет, только головой покачает...
В одиннадцать лет отправили меня на заработки в Кронштадт — к купцу. Восемь лет у него прослужил. Там в 1910 году и увидел у одного местного перед домом ветряк раскрашенный — вроде тех, что я сейчас делаю. Да что мы с тобой про ветряки в горнице разговор ведем, пойдем — я сейчас тебя с ними познакомлю...
День клонился к вечеру, солнце светило из-под края лиловой тучи. Ветер еще только подбирался вместе с грозой к деревне, но отдельные его порывы уже достигали ее, и, когда мы вышли к огороду, десятка три ветряков дружно приветствовали нас взмахами рук-крыльев, и сильное жужжание трущейся о дерево проволоки сопровождало каждое их движение. Взвод солдат-ветряков возглавлял голубоглазый крепыш. Он махал синими крыльями и смело смотрел в предгрозовое небо. Солдата ладно облегал отлично «сшитый» мундир защитного цвета — чуть потемневшая кора ольхи. Пяток бравых ребят в таких же мундирах поддерживали командира с тыла. А на задах, в глубине огорода, полоскали ручищами «старики» — за десять-пятнадцать лет круглогодичной службы под открытым небом они лишились своей нарядной формы, с лиц сошла краска, не было у них лихо закрученных усов, а осталось только одно старое серое потрескавшееся дерево. И вдруг среди мундиров мелькнуло серебристо-голубое платье.
— Это я свою жену, Таисию Михайловну, сделал. Поженились мы, когда мне двадцать девять было... У нас с ней три сына, одна дочь, девять внуков, правнук. Этой зимой я крепко болел... Но весна пришла, потеплело, понемногу в себя пришел. А как крепче стал, вырезал и себя из ольхи — вон, видишь, зеленый солдат стоит? Умирать мне рано, табак бросил давно — я еще жить хочу до девяноста лет, потому, когда за Лохоть в лес иду ольху для ветряков срубить, если сердце схватит, пою во весь голос: дряхлость прогоняю.
Правда, ветряков я нынче меньше делаю: силы не те уже. Дело хоть и немудреное — у меня всего три инструмента и есть: пила, топор да нож, — а пока одного вырежешь, так наломаешься, будто поленницу наколол.
Ветряки, словно понимая, что разговор идет о них, заполошились, загудели — сизая туча наползла клином на деревню, качнула воздух коротким шквалом, и на землю упали первые крупные капли. Мы пошли в дом, где хозяйка уже грела самовар. С крыльца я обернулся на ветряки. Молодой бравый солдат в зеленой гимнастерке и его юная жена в голубом платье махали друг другу руками, отгоняя напасти от дома, где живут пятьдесят четвертый год вместе в мире, согласии и заботе друг о друге Федор Александрович и Таисия Михайловна Жильцовы.
Вертловские ветряки, особенно те, серые и морщинистые, напоминают деревянные столбы-«панки», найденные в Вологодской области на Чарозере, которые, по древнему обычаю, изображали хозяев дома и устанавливались точно так же на усадьбе. Известно, что деревянные изображения общинных и семейных богов были в глубочайшей древности в обычаях восточных славян и что в летописном рассказе 983 года один варяг сообщает: «Идолы деланы... в древе секирою и ножом».
Только почему мне об этом вспомнилось? Или я начинаю верить, что именно первородная славянская муза — сестра Перуна и Стрибога, — пройдя сквозь даль веков через «панки» Чар-озера к деревянным фигурам старого прибалта, а затем ветрякам дяди Феди «рукодельного», что именно она спугнула ворон с вертловских берез?
Читать дальше
