Одномоторный самолет приземлился на ледяном полотне речушки Каскаттама. Курт с нашей помощью сразу же стал выбрасывать на лед мешки с провизией и товарами. Через несколько минут к самолету на ревущих мотонартах подкатили четверо инуитов. Если следовать традиции былых времен, мне следовало бы сказать: «Иллорайник тикитунга» — и протянуть им руки ладонями вверх, что означало: «Я твой друг. Видишь, у меня нет ножа...» Но, следуя примеру Курта, я поздоровался с ними по-английски.
С потрясающей быстротой эскимосы погрузили все пожитки Гогенхема на мотосани, одарили нас широкими улыбками и под рев двигателей умчались к Кейптатнаму. Я в растерянности глядел вслед стремительно удаляющимся современным транспортным средствам. Курт спокойно крепил тросами и клиньями свой летательный аппаратик. Стояла звенящая тишина, нарушаемая треском лопающегося льда. Я огляделся: скованная трехметровым льдом река, ставшая нам посадочной площадкой, по ее берегам — каменистые холмы, за ними — снежная равнина, озаренная нежным розовым свечением невидимого из-за облаков солнца.
Курт закончил свои такелажные дела, и мы двинулись по хрупкому насту по направлению к Кейптатнаму. До поселка надо было пройти пешком полтора-два километра. Путь недалек, но когда, скользя по хрупкому насту, то и дело спотыкаешься и проваливаешься в рыхлый снег, лежащий под тонкой коркой, скоро начинаешь проклинать все на свете.
Наконец показались домики поселка, сделанные из деревянных щитов, обрезков фанеры, — в нетронутой белизне снега и льда они казались грязными, неотстиранными пятнами.
В поселке нас встретило все его население. Я прикинул — там было не более семидесяти человек. Курта здесь хорошо знали. Поэтому все смотрели на нас как на старых знакомых, улыбаясь и тихо переговариваясь. Женщины в парках и накинутых на голову меховых капюшонах напоминали одуванчики в последнем цветении: дунь — разлетится. Дети, толстенькие и неуклюжие, как медвежата, серьезно разглядывали нас. Мужчины, широко расставив кривоватые ноги, с видом несокрушимых рыцарей, закованных в меховую броню, застыли у дверей щитовых домиков, утвердившихся на каменных опорах.
Кейптатнам — один из тех поселков канадских эскимосов, где нет телефона, телевизора, электричества, медицинского пункта и даже священника. Самый большой и просторный дом — это фактория компании Гудзонова залива. Около входа аккуратно сложены тюки, доставленные из Черчилла.
Пожилой эскимос, староста Уткук, церемонно пригласил нас к себе. Стены довольно просторной комнаты увешаны старыми рекламными плакатами. Вдоль стен деревянные нары с набитыми мхом брезентовыми матрацами, в центре — низкий длинный стол, за которым можно есть, только сидя на полу и поджав ноги. В углу, около двери, охотничьи принадлежности: гарпуны, оканчивающиеся трезубцем, ружье, копья — все в образцовом порядке. Тут же лыжи-снегоступы, плетенные из оленьей кожи. Воздух в комнате пропитан неистребимым запахом ворвани.
Поздно вечером, когда тюки с грузом были перенесены в помещение фактории и расставлены по полкам, начался «кулунгертут» — маленький праздник. В дом к Уткуку набилось, казалось, все взрослое население. Большинство жителей Кейптатнама говорило на инуктитут — эскимосском языке, и лишь некоторые, включая самого Уткука, говорили по-английски.
Уткук вдовствовал несколько лет, но недавно, как мне рассказали, взял новую жену и выменял у ее родни на упряжку ездовых собак ребенка. Это давний обычай канадских эскимосов выручать бездетных бобылей.
— Звери и люди, — говорил Уткук, — близки друг другу. Наши предки знали, что можно быть попеременно то зверем, то человеком. Но ближе всех к нам медведи. У них тот же разум, что и у нас. Они подползают к спящим тюленям совсем как мы. И так же сидят, выжидая свою добычу, у кромки льда. Вынырнет тюлень — и сразу к медведю в зубы. А вот едят медведи на свой особый лад. Они не любят слишком теплого тюленьего мяса, а потому старательно посыпают его снегом и лакомятся им, когда оно уже остынет...
Мы верим, — старательно выговаривая английские слова, продолжал Уткук, — что нас окружает все живое, кроме камней. И деревья в лесу живые. Потому, когда застанет нас ночь, спать между ними не ложимся. Те, кому случалось поневоле заночевать в лесу, рассказывали, как деревья ночью о чем-то шепчутся и стонут. Язык леса по ночам непонятен и страшен...
Мы не любим одиночества, но на охоте случается выслеживать зверя одному. И тогда мы тихонько поем, ведь песня — это вторая душа.
Читать дальше
