Анна Баганаева - Своими ногами

В три года мне ампутировали пальцы из эстетических соображений. Медицинских показаний не было, равно как и физиологичесих. Просто для красоты.

Иду по коридору, заглядываю во все открытые двери. Взрослые дядьки сидят на продавленных койках, приставив костыли к тумбочкам и оттопырив ноги в гипсе. Пики козыри, кто ходит, а тебе чего, а ну иди отсюда! Я откатываюсь от двери и вижу маму. На ней халат и косынка. Она катит тележку с алюминиевыми баками и стопками фаянсовых тарелок и стеклянных стаканов. Мама работает в больничной столовке. Развозит еду, убирает, моет посуду. Спит прямо там, в столовке, на столах. Иначе не остаться со своим ребенком в больнице: не предусмотрено, нет мест. По выходным мама ездит к подружкам помыться и переночевать в нормальной кровати. А я остаюсь одна в палате, и жду, когда мама вернется. Мне три года.

В восемь и десять лет было еще по одной реконструктивной операции. Еще два захода на операционный стол. Две холодных жизни по несколько месяцев в больнице. Теперь уже без мамы, я ведь взрослая.

А еще была медсестра, кажется, Марина, будто вышедшая из фильмов про стройотряды и целину. Веселая, с мелкими рыжими кудряшками. Она говорила мне « подружка дней моих суровых, Анютка дряхлая моя ». Меня это ужасно веселило, мы вместе смеялась над удачной шуткой. Это Марина везла меня на холодной каталке, дрожащую, голую, под одной простыней, по третьему нашему этажу до лифта, дверцы которого закрывались вручную, затем по второму, где взрослые, до операционной. Взрослые – страшные, чужие мужики в тельняшках и майках, некрасивые опухшие женщины в халатах на костылях, старики и старухи – тяжко смотрели на меня, и я еще сильнее ежилась и впивалась руками в алюминиевые края дребезжащей каталки.

И Марина смотрела на меня и шутила все громче, но глаза ее бегали, а рот кривился. Я шутила в ответ, хохмила и остроумничала, лишь бы она не грустила, лишь бы она продолжала мне улыбаться.

А потом в предбаннике операционной грузная санитарка густо мазала мне ногу до колена йодом, и нога становилась чужой, и я смотрела на нее и думала, что вижу такой в последний раз. Со скрипом входила в вену игла, и голова начинала кружиться, и в груди вдруг вырастал ледяной ком, и неизбежность светила в глаза пятью круглыми яркими лампами.

Меня долго занимал вопрос: а куда они дели мои пальчики? Неужели выкинули, и те сгнили на помойке? Мама сказала, что их сожгли. Мне так жаль, что мы не попрощались.

Раз в неделю ходячих выводили гулять в аллею у больницы. Метров тридцать пешеходной зоны с лавочками. Кто-то рисовал классики и прыгал. Я часто побеждала. На костылях можно перескочить гораздо дальше, так что условия изначально неравные.

Раз в неделю приезжала мама. Привозила вкусненького, чистой одежды. Я обнимала, вдыхала родной запах и рассказывала, как у меня дела. Да, я хорошо себя веду, слушаюсь врачей, не плачу на перевязках, а когда меня уже можно будет забрать домой?

Плакать было нельзя. Хотя очень хотелось.

Особенно в первые часы, после пробуждения от наркоза в темной-темной маленькой палате на две койки, похожей на кладовку. Сначала накатывала боль, потом облегчение, что все кончилось, а потом понимание, что все только началось.

На плач приходила медсестра и со всей заботливостью интересовалась: «чего орешь?». Причиняла еще одну маленькую боль обезболивающим уколом и уходила, плотно закрыв дверь.

Потом были первые перевязки. Пропитанные кровью салфетки и бинты намертво присыхали к свежим швам, и медсестры отдирали их резким рывком. Размягчать было некогда, в коридоре еще много кто ждет перевязки. Просили заткнуться и не мешать работать.

Я затыкалась. Слушала звякание металлических инструментов об эмалированные судна, вдыхала запах спирта и йода, смотрела на белёные шкафчики со стопками бинтов за стеклянными дверцами, чувствовала прохладу прикосновений ватных тампонов к швам и начинала дышать на третьем слое свежего бинта.

Построгали знатно, хоть и небрежно. Смотрю сейчас на единственную младенческую фотку – стопы действительно стали меньше. Помню, как радовалась этому. Разглядывала измененную ножку и думала, что теперь почти не заметно. Выходила на улицу с надеждой, что эту незаметность учтут и другие. Увы, разница в паре сантиметров в объеме имела значение только для нас с мамой. Братья Зарубины из параллельного класса, равно как и другие здоровые мальчики и девочки, продолжали звать меня косолапой, беспальцей и жабой педальной, ни в коем разе не оценив подвиги, свершенные ради их одобрения.