Уильям Зинсер - Как писать хорошо. Классическое руководство по созданию нехудожественных текстов

Большим мастером по части таких поисков был англичанин Виктор Притчетт, один из самых ярких и разносторонних авторов нон-фикшн. Посмотрите, что он сумел выжать из своей поездки в Стамбул:

Стамбул так много значит для нашего воображения, что реальность сбивает с толку большинство путешественников. Мы не можем выкинуть из головы пресловутых султанов. Мы ждем, что они вот-вот появятся перед нами — сидящие по-турецки на своих диванах, усыпанные драгоценностями. Помним мы и сказки о гаремах. Но правда в том, что Стамбулу нечем похвастаться, кроме своего расположения. Это город крутых, шумных мощеных холмов…

В основном здесь торгуют тканями, одеждой, чулками, обувью — продавцы-греки выскакивают из лавок с развернутым куском материи, едва завидев потенциального покупателя, турки спокойно ждут. Орут носильщики, и не только они; вас теснят лошадьми, пихают огромными тюками, и сквозь все это вы видите одно из самых чудесных местных зрелищ — скромного юношу с латунным подносом, подвешенным на трех цепочках, и стоящей точно посередине подноса чашечкой чая. Он никогда не прольет его; невзирая на окружающий хаос, он спешит к хозяину, сидящему на пороге своей лавки.

Скоро вы понимаете, что в Турции есть люди двух типов: те, кто носит, и те, кто сидит. Нигде больше не умеют сидеть так спокойно и безмятежно, с таким знанием дела; турок сидит всем своим телом с головы до пят; сидит даже его лицо. Он сидит так, словно унаследовал это искусство от поколений султанов, без устали практиковавших его на Дворцовом мысе. И нет для него ничего приятней, чем пригласить вас посидеть в его лавке или конторе вместе с ним и пятью-шестью другими сидящими: несколько вежливых вопросов о вашем возрасте, семейном положении, количестве детей и других близких родственников, о том, где и как вы живете, — а потом, вторя другим сидящим, вы прочищаете глотку, отхаркиваясь с усердием, невиданным в Лиссабоне, Нью-Йорке и Шеффилде, и присоединяетесь к общему молчанию.

Мне нравится фраза «сидит даже его лицо» — всего четыре коротеньких слова, но в них вложена такая причудливая мысль, что они тут же приковывают к себе внимание. Мало того — они многое сообщают нам о турках. Теперь, попав в Турцию, я уже никогда не смогу равнодушно пройти мимо сидящего на пороге лавки местного жителя. Притчетту удалось подметить и лаконично запечатлеть в своем рассказе характерную национальную черту. Вот что значит хорошо писать о чужих странах — надо уметь отделять важное от несущественного.

Англичане (как напоминает мне Притчетт) уже давно освоили особую разновидность туристической прозы — статью, замечательную не столько тем, что автор извлекает из нового места, сколько тем, что это место извлекает из него самого. Свежие впечатления порождают идеи, которые иначе просто не пришли бы писателю на ум. Когда мы говорим, что путешествия обогащают человека, речь идет не только о том, что турист узнаёт, как выглядит готический собор и как французы делают вино. Нет — настоящий путешественник размышляет о том, как местные обитатели работают и отдыхают, как они воспитывают своих детей и молятся своим богам, как они живут и умирают. Книги британских искателей приключений, помешанных на аравийских пустынях и проживших среди бедуинов долгие годы, — Томаса Лоуренса, Фреи Старк и Уилфреда Тезигера — во многом обязаны своей странной притягательностью мыслям, которые могли родиться только у людей, изо всех сил старающихся уцелеть в этом суровом, плохо приспособленном для жизни краю.

Так что, когда вы пишете о каком-то месте, старайтесь извлечь из него лучшее. Но если процесс пойдет в обратную сторону, позвольте этому месту извлечь лучшее из вас. Одна из самых насыщенных книг о путешествиях — «Уолден», хотя Торо отдалился от города не больше чем на милю.

И все же в конечном счете любое место оживает лишь благодаря человеческой деятельности — именно люди своими поступками придают ему неповторимую окраску. Спустя сорок лет я еще помню, с каким увлечением читал «В следующий раз — пожар» (The Fire Next Time) Джеймса Болдуина, где он рассказывает о том, как помогал своему отцу-священнику проводить службы в гарлемской церкви. Я до сих пор чувствую атмосферу, которая царила в этом храме воскресным утром, потому что Болдуин не ограничивается простым описанием, поднимаясь в более высокие литературные сферы передачи звуков и ритмов, общей веры и общих эмоций:

Церковь вызывала у меня восторг. Мне понадобилось долгое время, чтобы освободиться от тогдашней восторженности, хотя на самом глубоком, подсознательном уровне я так по-настоящему и не добился этого — и знаю, что никогда не добьюсь. Нет музыки, подобной той музыке, нет драмы, подобной той драме, когда святые ликуют, грешники стонут, бубны звенят и все хором возносят славу Господу. Для меня до сих пор нет ничего более возвышенного, чем зрелище этих разноцветных, изнуренных житейскими невзгодами, но как-то неуловимо просветленных лиц, взывающих к милосердному Создателю из пучины своего видимого, осязаемого, неизбывного отчаяния. Я никогда не видел ничего сравнимого с тем пылом и возбуждением, которые иногда без явной причины наполняют церковь, заставляя ее, по свидетельству Ледбелли и многих других, «раскачиваться». Я никогда не испытывал более могучего и сладостного волнения, чем в те минуты, когда в середине проповеди вдруг понимал, что каким-то чудом и впрямь обратился в носителя благого Слова, что паства и я едины. Их боль и радость были моими, а мои принадлежали им — и их выклики «Аминь!», и «Аллилуйя!», и «Помилуй, Господи!», и «Да святится имя Его!», и «Говори, брат!» поддерживали и подгоняли мою речь, покуда все мы не сливались воедино в слезах, пении и танце, в муках и ликовании перед святым алтарем.