Анна Исакова - Мой Израиль

Где-то году в 1999-м меня попросили встретиться с Шимоном Пересом по какому-то делу. На столах в его кабинете лежали книги на русском языке. Полный джентльменский диссидентский набор. Зачем столь известный политик решил их штудировать? Ответа не последовало. Попутно выяснилось, что хозяин кабинета и книг если и знает русский язык, то в весьма ограниченном объеме. Пришлось прийти к выводу, что книги были выложены на столы для меня, дабы произвести впечатление. Спустя короткое время Перес предложил мне рюмку водки. Я поинтересовалась, пьет ли он сам в столь ранний час, да еще и водку? Хозяин сказался непьющим. Дело принимало скверный оборот. Меня явно пытались вычислить, оперируя стереотипами. Хотели угодить, а на деле разозлили и обидели.

Сердечного разговора, на который рассчитывала принимающая сторона, не вышло. Зато я получила объяснение загадки фокусника: «базз» просто не живет в музее восковых фигур, не живет в нем и народное признание, да и фортуна обходит это место стороной. Что до Нобелевских премий мира… их как раз по большей части вручают восковым фигурам, поскольку чествуют не человека, а отвлеченную идею вселенского мира. Стоит сравнить список лауреатов премии с итогами их деятельности, чтобы в этом убедиться.

Было это году в 78-79-м уже прошедшего столетия. Мы застряли в песках по дороге в Ямит, и я кисло пошутила: выменяем у бедуинов «опель» на верблюда, а уж тот довезет до чего-нибудь. «За белую женщину с высшим образованием могут дать даже белого верблюда», — съязвил мой спутник. И тут появился бедуин, а при нем — несколько верблюдов, один из них — альбинос.

Сын вцепился в меня и заорал как оглашенный: «Маму не отдам!» Бедуин с интересом вгляделся в застрявшую в песках машину, сотрясавшуюся от детского визга. Мы явно выглядели меджнунами, такими же сумасшедшими, как и жители Ямита, который стал вдруг виден, словно всплыл из песков.

Ослепительное солнце смешало его с окружающим миром, но тень от верблюдов изменила наш угол зрения. Оказалось, что мы стоим прямо за решетчатой проволочной изгородью, отделяющей пустыню от поселения. За забором виднелись небольшие домики, окруженные чахлой зеленью. «Посмотри, как у нас зелено!» — восторженно сообщила Рут, кидаясь мне на шею. Мы с ней знали друг дружку с детства, которое прошло в Литве, в зарослях дачного орешника и цветопадах городской сирени. «Когда-нибудь тут будет очень зелено», — поправил супругу Миха. Его родители были в свое время высланы в Сибирь за сионизм. Сионисты считались в Вильно существами экзальтированными. Но Миха, не так давно вернувшийся из Сибири, хоть и был неумеренным романтиком, слыл исключительно правдивым парнем.

Они с Рут приехали в Израиль года на два раньше нас и поселились в Хайфе. В их пустой новенькой квартире меня поразила настенная открывашка для консервов. Я бы предпочла лишнюю табуретку. И строить город в песках, может, и хотела теоретически, но не настолько, чтобы отказаться от всего, что удалось уже слепить на новом месте. Рут и Миха не настаивали. Наша общая знакомая — Исра — уже съездила в США и привезла оттуда 10 семей застройщиков. Это успокаивало. Значит, обойдутся без нас.

Между тем Садат успел побывать с визитом в Иерусалиме, и Менахем Бегин собирался ехать в Кэмп-Дэвид на переговоры о мире. Он лично обещал жителям Ямита, что их город-мечта на 250 тыс. жителей, в котором будет морской порт, консерватория, обсерватория, музеи, галереи, бурно развивающаяся промышленность и вообще все, что имеет свойство развиваться и процветать, никогда не перейдет в чужие руки. Миха ему верил, поскольку люди, однажды побывавшие в зоне, не должны врать. А Бегин побывал не где-нибудь, а в Печорлаге. Но, вернувшись из Кэмп-Дэвида, старый сионист и бывший зэк развел руками. И велел снести Ямит с лица пустыни. Взорвать. А какие там были восходы и закаты за пальмами, росшими прямо на песчаном берегу!..

После разрушения Ямита я Бегина видеть не могла. Не больно он мне нравился и прежде. Вел себя, как провинциальный актер, произносил цицероноподобные речи, положенные на ивритский гекзаметр, и казался безнадежно архаичным, а потому и нерелевантным. Именно так пародировали его все без исключения израильские комики. А Бен-Гурион, тот даже имени Бегина не желал произносить. Называл членом кнессета, который сидит рядом с товарищем Бадером. Только много позже, ознакомившись с литературным наследием Бен-Гуриона, я выяснила, что тот Бегина уважал и даже любил на особенный манер. За правдивость, благородство, готовность пожертвовать личными интересами — любыми — ради общего дела или высокой цели. Сегодня и я считаю Бегина самой интересной и трагической фигурой сионистской саги, сплавом принца датского и благородного рыцаря печального образа, который ясно видел, что перед ним ветряные мельницы, но все же вступал в бой, поскольку отказаться означало бы попрать высокий смысл жизни.