Пико Айер - Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной неподвижности

Мы проводим столь значительную часть нашей жизни внутри нашего “я” – в наших воспоминаниях и мечтах, наших суждениях и интерпретациях, – что порой я чувствую: лучший способ изменить жизнь – это поменять отношение к ней, перенастроить свою внутреннюю оптику. Это вовсе не значит, что перемещение в физическом пространстве вовсе бесполезно; нередко медитация была для меня наиболее плодотворной где-нибудь среди залитых солнцем эфиопских холмов или, скажем, в Гаване. Просто следует помнить, что нас возвышает не само путешествие, а та крупица жизни, которую мы вдыхаем в него. Генри Торо, один из величайших путешественников своего времени, отмечал в дневнике: “Неважно, сколь далеким будет ваше путешествие (обычно чем оно дальше, тем хуже) – важно, насколько живым вы себя при этом ощущаете”.

Спустя еще два года, после двенадцати месяцев, проведенных в Японии, я смог сделать несколько более осознанных шагов в сторону Нигде. Киото позволил мне ощутить вкус покоя, но я по-прежнему нуждался в поддержке в виде путешествий, и в те месяцы мне посчастливилось исколесить всю Аргентину вплоть до Огненной Земли, а затем посетить Китай, Тибет и Северную Корею. Дважды в течение двух месяцев я побывал в Лондоне и в Париже и при этом регулярно летал в Калифорнию, чтобы навестить маму. Я несколько раз бывал во Вьетнаме (эти были восхитительно долгие путешествия) и предвкушал скорый визит в Исландию; я чувствовал, что более чем избалован широтой этого выбора и возможностью утолять мою жажду путешествий каждые несколько недель. Однако начиная с какого-то момента все мои, та к сказать, “путешествия по горизонтали” перестали удовлетворять меня; я чувствовал все более насущную потребность отправиться в “путешествие вглубь”, полностью погрузиться в нечто более непредсказуемое и неожиданное; в движении больше всего смысла, когда оно коренится в покое и оттеняет его.

Однажды я ехал из калифорнийского дома моей матери на север, вдоль калифорнийского побережья, а затем свернул на узкую дорогу, которая привела меня к обители бенедиктинцев, о которой мне как-то рассказывал один мой друг. Я открыл дверцу своего дряхлого, покрытого пылью белого “плимута” и оказался в звенящей прозрачной тишине. А когда вошел в комнатку, где мне предстояло провести три ночи, из моей головы внезапно улетучились все эти переговоры и дискуссии, которые я мысленно продолжал вести всю дорогу, все эти неотвеченные электронные письма, что казались мне столь важными и срочными, когда я выходил из дома. Теперь я был Нигде – в этой комнатке, окна которой выходили прямо на океан.

Снаружи, у забора из расщепленных потрескавшихся досок, вспыхнуло рыжее пятно – лисица! Я не мог оторвать от нее глаз. А вскоре прямо у меня под окном появился олень: он щипал траву, и это было настоящее маленькое чудо. Где-то высоко наверху звонили колокола, и мне чудилось, что небесный хор поет “Аллилуйя”.

Я бы сам первый посмеялся над подобными сантиментами еще за день до того. И когда я вернулся с ночной службы в монастырской часовне, чары уже рассеялись; но тишина говорила гораздо многозначительнее, чем любые слова. И вот что я обнаружил, причем почти сразу же: пока я никуда не ехал и оставался на месте, мир вокруг меня словно расцветал огнями, и я был так счастлив, что просто забывал о самом себе. Рай – это место, из которого ты не стремишься уехать куда-то еще.

Меня словно позвали домой, пригласили вернуться в какое-то место, где я уже бывал, хотя я никогда прежде не видел этого места; это было похоже на одну из тех альтернативных реальностей, которые в некоторые моменты жизни вдруг удается увидеть, но обычно лишь на мгновение. Братья-бенедиктинцы сказали бы мне (если бы я их спросил, но я не спрашивал): если вы пришли к чему-то постоянному, неизменному, не зависящему от ваших беспорядочных мыслей; к чему-то, что так похоже на истинную жизнь, – то вы, скорее всего, не открыли что-то новое в себе, а просто вновь обрели память.

Я находился под таким впечатлением от всего этого, что перед отъездом забронировал комнату для следующего своего визита, причем опять на целых две недели. Очень скоро такие погружения в Нигде стали величайшей роскошью из доступных мне. Я не мог бы остаться в монастыре навсегда: я совершенно не приспособлен к оседлой жизни, я абсолютно не умею “пускать корни”, а кроме того – не принадлежу ни к какой церкви. Но мне нравилось, что эти прозрачные дни, проведенные в полной тишине, придают всем остальным моим занятиям особую свежесть, ценность и воодушевление. Как будто тихонько выскользнул из собственной жизни, поднялся на холм – а с вершины открываются такие дали, что сразу видно, куда идти и как туда попасть.