Пико Айер - Искусство покоя. Захватывающие приключения в полной неподвижности

В последнее время у меня часто возникает чувство, будто я стою вплотную к огромному холсту, буквально в паре дюймов от него. Картина бурлит жизнью, населена множеством людей и каждую секунду меняется. Этот холст – моя жизнь. Лишь отступив на шаг назад, а потом еще на шаг, я могу спокойно сесть перед картиной, полностью расслабиться и попытаться обрести внутреннее безмолвие. И только тогда я вижу картину в целом и постепенно начинаю разбираться, что же говорит мне это полотно и как мне в нем не потеряться.

Когда мне было двадцать девять лет, я вел именно ту жизнь, о которой мечтал с детства: офис на 25-м этаже в самом сердце Манхэттена, в четырех кварталах от Таймс-сквер; квартира на углу Парк-авеню и Двадцатой; чудесные коллеги – чрезвычайно интересные и общительные люди; а главное – по-настоящему захватывающая работа: ведь я писал для журнала “Тайм” о международных делах – конец режима апартеида в ЮАР, “желтая революция” на Филиппинах, убийство Индиры Ганди… Я ни за кого не отвечал, у меня ни перед кем не было никаких обязательств, и я мог себе позволить длинные каникулы где угодно, от Бали до Сальвадора.

И тем не менее, несмотря на радость, которую ежедневно давала мне жизнь, в глубине души я чувствовал, что вся эта суета не позволяет мне разобраться, куда же я на самом деле направляюсь и что на самом деле поддерживает меня на плаву (не считая, конечно, дозы адреналина от приближения очередного дедлайна). Постоянная суета, беготня в поисках удовлетворенности, похоже, была самым верным способом остаться вечно неудовлетворенным. Иногда я напоминал себе человека, который заводит речь о мире во всем мире, используя при этом самые оскорбительные и вызывающие слова.

И в конце концов я решил поставить мою “жизнь мечты” на паузу и провести следующий год в маленькой комнатке на задворках Киото, древней столицы Японии. Я вряд ли смог бы внятно объяснить, зачем я это делаю, – разве что признаться, что я сыт по горло нью-йоркской диетой, состоящей из непрерывного движения и возбуждения, а теперь пришло время уравновесить ее чем-то более простым, научиться радоваться вещам менее поверхностным и не столь эфемерным.

Как только я ступил наружу из надежной крепости своей работы и нырнул в неизвестность, мой отец, что вполне понятно, стал очень беспокоиться. Он без конца звонил мне и обзывал “псевдопенсионером”. Не могу винить его за это: ведь все те, кто считал, что в этом мире надо “чего-то достичь”, говорили ему, что я “иду в никуда”. Однако это Нигде меня как раз больше всего и интересовало – оно явно имело больше граней и измерений, чем я мог объяснить отцу (или даже себе), и казалось более значительным и непостижимым, чем бесконечная суета Манхэттена; оттуда, казалось, открываются ландшафты, не уступавшие красотам Марокко, Индонезии и Бразилии вместе взятых.

Я вспоминал, как однажды побывал на выставке Марка Ротко и почувствовал, что меня буквально затягивает под неподвижную многоцветную поверхность его холстов; я думал и о Джоне Кейдже, который открыл в безмолвии целые пласты звуков. А еще меня всегда занимала история Томаса Мертона – самого общительного человека на свете, путешественника, пьяницы и любовника с разбитым сердцем, который в конце концов пришел в монастырь молчальников-траппистов в Кентукки, превратился в отца Луи и продолжил неутомимые поиски нового опыта в совершенно ином, таинственном направлении.

Оставаться на месте, говорил мне Леонард Коэн, – это не значит повернуться спиной к миру; это значит – время от времени делать шаг назад на своем пути, чтобы видеть мир более ясно и любить его сильнее.

Основная идея Нигде – места, в которое попадаешь, если достаточно долго пребываешь в неподвижности, обратившись в себя, – по сути своей проста. Когда у вас не заводится машина, вы вряд ли начинаете бегать вокруг нее, прикидывая, в какой цвет лучше всего перекрасить кузов; большинство наших проблем (а следовательно, и решений, обеспечивающих наше душевное спокойствие) – это проблемы внутри нас самих. В судорожных поисках счастья вовне – где угодно, только не в нас самих, – не больше смысла, чем в действиях комического персонажа одной исламской притчи: потеряв ключ где-то в комнате, он идет искать его на улицу – просто потому, что там светлее. Как уже тысячи лет назад учили нас Эпиктет и Марк Аврелий, нас формирует не жизненный опыт, а наша реакция на него: ураган, превративший город в руины, для одного человека станет знамением освобождения, шансом начать все заново, а другой, возможно, даже его родной брат, будет травмирован катастрофой на всю оставшуюся жизнь. “Нет ничего ни хорошего, ни плохого, это размышление делает все таковым”, – говорит шекспировский Гамлет.