Мартин Бубер - Образы добра и зла

11 Lотте1. Die Religion Zarathustras (1930). S. 46.

того, где это психологическое отличие властно требует задать вопрос об отличии онтологическом. О нем и рассказывает миф нам, поздним порождениям духа, переросшим его и вновь открывшимся ему. Только наш собственный опыт того требования психологического своеобразия задавать вопрос об онтологическом своеобразии может позволить нам воспринять драгоценнейший дар мифа, лишь им сообщаемую истину и усвоить ее, дав ей правильное толкование. Мы можем правильно интерпретировать мифы о происхождении зла только посредством нашего опыта, и только этот опыт придает нашему толкованию истину. Только из контакта того и другого, мифического изначального созерцания и непосредственно испытанной реальности, и на эту область, вероятно, самую темную, проливается свет достоверного понятия.

Мифы, которые здесь интерпретируются, относятся к двум сферам истории: мифы первой части, рассказывающие о скольжении и падении во зло, относятся к израильским повествованиям о раннем периоде жизни людей; мифы второй части, где речь идет о вхождении в сферу зла и гибели в нем, - к древнеиранским книгам о начале божественного и человеческого решения, принимающего отрицание. Это отнюдь не означает, что в Ветхом Завете преобладало первое понимание. Уже история о мятеже вновь появившихся после потопа людей, строивших башню, чтобы совершить магическое действие (великое деяние "имени") против неба, напоминает легенду о мятеже Йимы; особенно же близки ей изречения пророков о непокорных ангелах, о Люцифере, сыне утренней зари (Ис. 14:12), и великом херувиме (Иез. 28:13, 14); все они, подобно Йиме, считали себя равными Богу и были низвергнуты. В Ветхом Завете все время, как и в Авесте и в близких ей текстах, добро и зло выступают как альтернативные пути, которые стоят перед человеком и между которыми, - а это значит между жизнью и смертью (Втор. 30:19), - он совершает выбор; мы ощущаем здесь строгую атмосферу решения. С другой стороны, иранское учение о возникновении противоположностей из первоначального решения переходит иногда, как мы видели, в учение об их возникновении из первоначального сомнения всеобъемлющего божества; отсюда постепенно развивается совсем другое учение, последним и крайним выражением которого является манихейство; согласно этому учению, противоположность двух принципов не возникла в первоначальном акте, а вечна. Следовательно, два основных типа зла - зло, возникшее из неспособности принять решение, и зло как результат определенного решения не следует объяснять причинами этнического характера.

Но как эти два как будто исключающие друг друга аспекта, из которых один показывает нам зло как событие, а другой - как деяние, могут открыть нам истину о динамической природе зла в действительности человеческой жизни? Лишь в том случае, если противоречие между ними кажущееся, если они, напротив, дополняют друг друга. Так оно и есть; и дополняют они друг друга не как две стороны одного предмета, что, конечно, невозможно, а как две стадии или ступени одного процесса. Библейские рассказы говорят о первой стадии, иранские - о второй, однако при этом следует иметь в виду, что процесс не обязательно должен выходить за рамки первой стадии.

Из того, что в первом изображении первого ряда настойчиво звучит, но иронически снимается мотив "стать как Бог", и того, что тот же мотив, лишь преображенный в мотив "быть как Бог", господствует в последнем изображении второго ряда, мы видим, что данный мотив имеет особое значение для всего процесса.

Наша отправная точка

Добро и зло принято мыслить как два полюса, два противоположных направления, как две направленные направо и налево стрелки указателя; их воспринимают как входящие в одну и ту же плоскость бытия, как однотипные, только противоречащие друг другу начала. Если мы имеем в виду не этические абстракции, а сущностное состояние человеческой действительности, нам надлежит прежде всего покончить с этой условностью и познать коренное различие добра и зла по их типу, структуре и динамике в действительной жизни людей. Целесообразнее начинать со зла, ибо, как мы увидим, на первоначальной стадии, о которой прежде всего пойдет речь, сущностное состояние зла служит в известной степени предпосылкой состояния добра. Но хотя зло в своих действиях и следствиях, в своем выражении и проявлении конкретно дано и в экстраспективном видении, показать зло в его сущностном состоянии может только наша интроспекция, и только наше знание самих себя, - которое, правда, всегда и везде должно быть дополнено нашей осведомленностью о знании самих себя другими, - может показать, как это происходит, когда творят зло (хотя обычно мы слишком мало применяем это знание, когда находимся в сфере зла и пытаемся его понять). Но так как подобный опыт должен обладать высокой степенью объективности для того, чтобы его можно было использовать в познании предмета, необходимо исходить из позиции человека, обозревающего свою жизнь, который обрел необходимую дистанцию по отношению к внутренним и внешним событиям, связанным для него с действительностью зла, но вместе с тем не утратил силы и свежести памяти. Из сказанного следует, что такой человек должен знать об экзистенциальной действительности зла, как такового, и что это должно быть для него особенно серьезно. Но тот, кто научился вводить зло в более или менее сомнительную сферу так называемых ценностей, для кого виновность представляет собой лишь цивилизованное выражение нарушения табу, кто видит единственную реальность в контроле над игрой влечений, осуществляемом обществом и сопутствующим ему "сверх-Я", - тот для нашего дела, естественно, непригоден.