Софроний: АЗ ЕСМЬ

Молитва Иисусова учит нас всякого человека встречать как неповторимую и непреходящую ценность, за которую умер Христос на Кресте. Такое расположение к людям вносит в сердце мир даже тогда, когда кругом нас царит смятение. И все же от большой любви сердце всегда болит, помня, «что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим. 8, 22).

Господи Иисусе Христе, Сыне Бога Живого, помилуй нас и мир Твой.

Молясь Именем Иисуса Христа, некоторые день и ночь стараются жить только Им, отвергая всякую иную мысль. Такой образ жизни возможен главным образом в уединении. Когда ум совлекается всякого земного образа, в душе царит глубокий покой. Однако не это является конечной целью. Дух Божий учит сердце жалеть всю тварь, и тогда молитва становится «царским священством» (1 Пет. 2, 9). Любовь, состраждущая миру, неизбежно будет подвержена потрясениям, постоянно колеблема его, мира, изменчивостью. В Литургической молитве есть слова, прекрасно выражающие ее содержание, но в личной молитве мы придерживаемся одной формулы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас и мир Твой .

На нас выпала честь прийти в сей мир в период страшных событий. Мы являемся не только зрителями, но в некоторой мере и участниками великих сражений между верой и неверием, между надеждой и отчаянием, между идеей создания универсального единства человечества и тенденциями распада на тысячи непримиримых между собой национальных или расовых образований или политических идеологий: между идеей божественного величия человека и нетерпимого попрания человеческого достоинства, садистического издевательства над ним. Наше же христианское участие выражается, главным образом, в молитве. Мы верим в силу молитвы, хотя, по данному нам в Апокалипсисе пророчеству, знаем, что в пределах этого мира — злу будет дана возможность найти свое последнее выражение. Тогда завершится земная история, и наступит последний Кризис, то есть Суд. Он совершится на грани времен, за которой — «времени уже не будет» (Откр. 10, 6). А пока же мы непрестанно взываем: «Сыне Божий, помилуй нас и мир Твой».

Вечная жизнь в недрах Святой Троицы — смысл евангельского зова. Наша первостепенная задача — победить грех, который убивает сердце. Далеко не в каждом находит свой отклик зов Божий. Однако есть немало таких свидетелей как в прошлом, так и в настоящем, кто возвещал о любви Отца и Сына и Святого Духа. Когда эта любовь коснется сердца, тогда все трудности и страдания становятся ничтожными в сравнении с величием этого дара. Без доказательств, но непосредственным образом знает тогда человек, что перешел он от смерти в Божественную вечность.

Софроний (Сахаров), архим. Письма в Россию. М., 2003. С. 239.

На папке с рукописями некоторых текстов, вошедших в книгу, сохранилось название «Сжатое изложение богословия, лежавшего в основании моей аскетической жизни».

Розмари Эдмондс предложила озаглавить книгу «His Life is Mine» («Его жизнь — моя»). Изначально о. Софроний хотел назвать книгу «АЗ ЕСМЬ» в дань излюбленному им Синайскому откровению (Исх. 3, 14). Препятствием этому замыслу послужили тонкости английской этики, которая избегает использования слова «я»: самость и самолюбование — не самые привлекательные черты для настоящих англичан.

Rosemary Lilian Edmonds. ‘Introduction’ // His Life is Mine. Оксфорд, 1977. C. 12.

Из письма ко Ксении Куломзиной (февраль 1976 г).

Софроний (Сахаров), архим. Письма в Россию. С. 240.

Там же.

Tabula rasa (лат.) — чистая страница.

Следствием «Боговидения во мраке» (см. Исх. 20, 21), как состояния познания Моисея, явился Закон, не могущий животворить (Гал. 3, 21), ибо не освобождает от греха. В чем гений еврейства и в чем его лимитация? Несравненный ни с какою другою формою религии, до него бывшей. Закон Моисеев приводил в тупик своим «генотеизмом», то есть учением о Боге единоипостасном. Сия самозаключенность единой Персоны — была очевидной недостаточностью откровения. Из него вытекало или стремление выйти за пределы понятия Персоны, то есть понимать Персону как некое ограничение, вызванное манифестацией Сокровенного Бога (Деус аскондитус), или нужно было нечто иное, изъясняющее объем Персоны, форму ее бытия, пребывания.