Софроний - АЗ ЕСМЬ

Велик и дивен мир святой свободы. Вне ее невозможно спасение как обожение человека, как сообщение ему божественного образа бытия.

Необходимо, чтобы он сам (человек) свободно определился на вечность. Единственно верный путь в борьбе за реализацию этого чрезвычайно высокого призвания нам может указать только заповедь Христа. «Вся тварь стремится к освобождению от рабства тлению в свободу богосыновства» (ср. Рим. 8, 21–23). Повсюду ныне происходит борьба за свободу и независимость, но едва ли найдешь человека, которому открылась тайна богоподобной свободы детей Отца Небесного.

Характерно для усиленной молитвы, что увлекает она и сердце и ум в их стремлении к вечному настолько, что все прошлое забывается и сознанием владеет единственная забота — стать достойными Бога. Чем сильнее наше устремление к беспредельному, тем медленнее кажется нам наше движение. Подавляющее ощущение своей ничтожности, с одной стороны, и величие Искомого, с другой, создают ощущение медлительности. Все в этом положении происходит вне возможности для нас сравнения с кем-либо иным, а отсюда невозможность и относительного суждения о нашем движении вперед или назад. В созерцании святости Бога человек растет быстрее, чем прогрессирует в своей способности сообразовать свою жизнь с заповедью. Отсюда впечатление, что расстояние между нами и Богом не перестает возрастать. По аналогии, хоть и отдаленной, это явление знакомо каждому настоящему художнику или ученому. Вдохновенная идея всегда недосягаемо выше, чем возможность ее исполнения. Обыкновенно живописец чувствует, что намеченная цель ускользает все дальше и дальше в процессе ее реализации.

И если так бывает в области искусства, то тем более в области духа, влекущегося к познанию безначального непостижимого Божества. Каждый художник, реализуя свой творческий замысел, познает муки творчества, но несравнимы они с мучениями молящейся души. Когда ум христианина бывает оторван от своего пребывания в Вечном дурными помыслами, тогда страх, разумеется, духовный, овладевает им. Видеть себя в рабстве низким страстям, отвлекающим его от Бога, — оскорбляет его до боли великой. От отчаянного горя молитва собирается внутрь, в самую сердцевину существа нашего. Это сосредоточение внутрь может принять форму «спазмы»: весь человек сжимается воедино, подобно крепко сжатому кулаку. Молитва становится воплем без слов. И сожаление о нашей удаленности от Бога принимает характер невыразимого горя. Да, нет большего горя, чем видеть себя в темной яме греха, недостойным Святого Святых.

Часто молитва идет без слов. Слова, если и приходят, то медленно, через длительные интервалы. Наше человеческое слово есть образ Слова, которое «было в начале» (Ин. 1, 1). Интеллектуальное познание выражается словами, метафизическими но своей природе, особенно же когда речь идет о богопознании. Потому отцы Церкви в стремлении выразить то, что невыразимо в ограниченных понятиях и образах нашего земного существования, проводили некую параллель в отношениях между Богом-Отцом и Богом-Словом с тем, как соотносятся наш ум и наше слово. Внутреннее, имманентное слово нашего ума (ἔμφυτος λόγος) они отличали от слова изреченного, выраженного (ἔναρθρος λόγος). Первое представляет некую аналогию с Богом-Словом, «сущим в недре Отчем» (Ин. 1, 28); второе рассматривается как аналогия Воплощения Слова. В Своем вечном Бытии Бог-Слово — единосущный, равный и соцарствующий Отцу, но в Своем Воплощении Он мог, как Сын Человеческий, говорить: «Отец Мой больше Меня» (Ин. 14, 28). Так, человеческое слово не способно выразить полноту Божественной реальности, познание о которой было дано пророкам, апостолам и отцам в видениях и откровениях. Пророческое видение, возвещенное слушателям, не достигало их сознания в той полноте, как оно было дано самим пророкам. Однако, как Воплощение Сына не умалило Его пред Отцом, так и откровение, облеченное в словесную форму, пребывало в самих пророках неумаленным.

Во все века учители Церкви искали пути и средства сообщить миру воспринятое ими познание о Божественном Бытии. В своих стремлениях они ощущали некий разрыв: с одной стороны, они не желали отойти от сверх-образного созерцания тайны Божественного Бытия; с другой, любовь толкала их на возвещение тайн Его людям. Да, действительно, Бог понуждал и понуждает святых угодников Своих возвещать людям о дарованиях Свыше. Мы видим это из писаний апостола Павла: «Ибо если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя, и горе мне, если не благовествую! Ибо если делаю это добровольно, то буду иметь награду (то есть дар благодати), а если недобровольно, то исполняю только вверенное мне служение» (1 Кор. 9, 16–17). Так было со многими подвижниками в многовековой истории Церкви. Мы видим это и у Старца Силуана, который пишет: «Любит душа моя Господа, и как скрою огонь сей, который согревает душу мою? Как скрою милости Господни, которыми увлечена душа моя? Как забуду милости Господни, в которых душа моя познала Бога? Как могу я не говорить о Боге, если душа моя пленена Им? Как буду молчать о Боге, когда дух мой распален любовью к Нему день и ночь?»