Татьяна Копяткевич - Что значит быть христианином. Сборник поучений святителя Иоанна Златоуста

Итак, скажи мне, достойно ли это зависти? Напротив, не достойно ли рыданий и слез? Это для всякого очевидно. Завидуя имеющему такую славу, ты поступаешь подобно тому, кто, увидев связанного, наказываемого бичами и влекомого безчисленными зверями, завидует его ранам и язвам. Поистине, сколько людей в народе, столько и для честолюбца уз, столько владык, и, что всего хуже, каждый из них имеет свое особое мнение и всякий дает о служащем приговор, какой случится, ничего не разбирая, а что вздумает один или двое, то и все утверждают. Не ужаснее ли это всякого волнения, всякой бури?

Ищущий славы то вдруг от радости поднимается вверх, то снова легко погружается, бывает всегда в тревоге — и никогда в покое. Еще не выходя на зрелище и готовясь произнести речь, он безпокоится и трепещет, а после зрелища или умирает от уныния, или опять предается безмерной радости, что хуже самой печали. А что радость не менее пагубна, чем печаль, это очевидно из ее действия на душу. Радость делает душу легкомысленной, надменной и непостоянной.

Итак, зная все это, будем убегать славы народной и удовольствия, происходящего от нее, чтобы достигнуть истинной и вечной славы, которой все мы и да сподобимся благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Ты завидуешь, что такой-то богат? Между тем он-то и достоин сожаления и слез. Но ты скажешь тотчас с усмешкой: «Я достоин слез, а не он». И ты достоин слез, — не потому что беден, но потому, что считаешь себя жалким. Тех, которые горюют, не имея никакого горя, мы оплакиваем не потому, что их постигло какое-либо несчастье, но потому, что они без несчастья считают себя несчастными. Если бы кто, освободившись от горячки и совершенно выздоровев, продолжал стонать и ворочаться, лежа на постели, такой, скажи мне, не достоин ли был бы слез более, нежели те, которые страдают горячкой, — не потому, что он в горячке (ведь он уже не в горячке), но потому, что он, будучи вне всякой опасности, думает, что еще в опасности? И ты достоин слез потому, что считаешь себя жалким, а не по бедности, — ради бедности ты даже очень благополучен.

Почему ты завидуешь богачу? Потому ли, что он подвергает себя большим безпокойствам и тягчайшему рабству? Что он своими стяжаниями связан, как бы какой пес безчисленными цепями? Пришел вечер, настала ночь, но для него и это время покоя есть время смятения, неудовольствия, печали и заботы. Послышался шум? Он тотчас вскочил. Кого-нибудь ограбили? Он, не лишившись ничего, безпокоится более того, кто лишился, — тот однажды потерял и, поскорбев, перестал безпокоиться, а он озабочен непрестанно, даже когда настает ночь — предел наших бед, облегчение наших несчастий, врачество ран.

Как тело, разгоряченное и изнуренное от борьбы со знойными лучами, находит успокоение в каком-нибудь месте, орошаемом многими источниками и прохлаждаемом легким ветерком, так ночь успокаивает во сне нашу душу, а лучше сказать, не ночь и не сон делают это, но Бог, предвидя бедственность рода человеческого, все это устроил. Однако ж мы не жалеем сами себя, а, как враги самим себе, выдумали мучение, которое сильнее естественной необходимости и покоя — безсонницу от богатства. Забота о богатстве, — сказано, — отгоняет сон (Сир. 31, 1).

Смотри, как велико попечение Божие! Он не оставил отдыха на волю и пользования сном на наш произвол, но подчинил естественной необходимости, чтобы мы и против воли получали благодеяние: ведь спать — дело естественное. А мы, как бы сильно ненавидя самих себя, как бы против других враждуя и других угнетая, из-за денег выдумываем мучение, которое сильнее этой естественной необходимости.

Настал день? Богач боится доносчиков. Настала ночь? Трепещет разбойников. Угрожает смерть? Он более смерти поражается тем, что его стяжания достанутся другим. Имеет дитя? Хочет быть богаче, и все-то ему кажется, что он беден. Не имеет детей? Еще больше скорбит. Ужели же ты почитаешь счастливым того, кого ничто не может порадовать? Тому ли, кого обуревают волны, завидуешь ты, находящийся в тихой пристани — в бедности?

Подлинно, и это слабость человеческой природы, что ненадлежащим образом пользуются благами, но, находясь в счастье, удручаются. И это здесь! А когда перейдем туда, то послушай, что говорит богач, обладатель безчисленных благ, как ты говоришь, хотя я не назвал бы их благами, а вещью безразличной. Итак, послушай, что говорит этот обладатель безчисленных благ и в чем имеет нужду: Отче Аврааме! — говорит, — пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь (Лк. 16, 24). Если этот богач не терпел ничего такого, о чем я говорил, если всю жизнь провел спокойно и без забот (впрочем, что я говорю всю жизнь? Одно мгновение, потому что жизнь — мгновение: как бы одно мгновение, говорится, весь наш век перед веком безконечным), — итак, если все шло по его желанию, то не жалок ли он по тем словам своим, а более по своим делам? Не вино ли лилось на твоем столе? А теперь и капля воды не в твоей власти, и в этом ты весьма нуждаешься. Не презирал ли ты бедного, покрытого ранами? А теперь желал бы увидеть его, но никто не допускает. Он был у твоих ворот — а теперь в недрах Аврамовых, ты же возлежал под пространными кровлями — а теперь в огне гееннском.