Мигель де Унамуно - Житие Дон Кихота и Санчо

Когда он приблизился, Христос скинул с плеч багряницу, отбросил ски- петр–трость и раскинул руки, словно на кресте. И Рыцарь тоже раскинул руки, будто распятый. И они сблизились еще. И услышал Дон Кихот некий шепот, ветерок вечности, который звучал не в ушах у него, но в сердце, и гласил: «Приди ко мне на грудь». И упал он в объятия Спасителя, который должен был судить его.

Христос обнял Дон Кихота, и тот кинулся на шею ему. Две худые, жилистые руки Рыцаря сомкнулись на спине Иисуса. И Дон Кихот положил голову на левое, ближе к сердцу, плечо Христа и разразился слезами.

Он плакал, плакал и плакал. Его седые нечесаные пряди запутались в терниях, что венчали голову Назарянина. А Рыцарь все плакал, и плакал, и плакал. Слезы его стекали на плечо Иисуса и смешивались со слезами самого Искупителя. Слезы безумца из Испании смешивались со слезами Того, кого почитали безумцем ближние Его (Мк. 3: 21). И плакали оба безумца. Прошли перед душою Рыцаря все тягостные видения, вся страстная мука его безумия, и прежде всего вспомнил он тот миг, когда при виде резных фигур святых воителей задумал оставить жизнь искателя приключений и посвятить себя завоеванию неба. Но разве не завоевал он неба своими безумствами? И, думая о мирской жизни, прошедшей среди людей, плакал Рыцарь. И плакал Спаситель.

Вдруг почувствовал Дон Кихот, как объятия Христа разжались, и одна его рука опустилась на склоненную голову Рыцаря. И почувствовал он, как из этой сладчайшей длани, пронзенной гвоздем, истекает свет, и свет этот проникает в его мозг, иссушенный рыцарскими книгами. Светом исполнился мозг Рыцаря. И увидел он всю свою жизнь, омытую светом. И увидел Христа на вершине холма, у подножия оливы, омытого светом весенней зари, и услышал, будто пение небесных сфер, такие слова: «Блаженны безумцы, ибо они насытятся истиной!» 3

И Рыцарь обрел себя в вечной славе.

Мне все никак не отделаться — с той самой минуты, как меня ранила эта мысль, — от раздумий о детстве Дон Кихота, именно Дон Кихота, а не Алонсо Кихано Доброго. Было ли у Дон Кихота детство? Существует ли детская форма кихотизма? Был ли Дон Кихот когда‑либо ребенком? Сервантес говорит, что было нашему идальго под пятьдесят, и мы привыкаем к мысли, что в этом возрасте он и родился. Ну а разве беспокойные комментаторы Священного Писания не задавались вопросом, для нас абсурдным, о возрасте Адама, когда его создал Бог? Великолепный парадокс: в каком возрасте родился Адам? Для тех, кто не наделен духовным разумом, все это праздные умствования; совсем другое дело — для людей духовного склада, не для умствующих эрудитов… Тереса де Хесус и ее братишка, совсем еще дети, уже мечтают о рыцарских деяниях, но во имя Божие, не столько ради героизма, сколько ради святости. 1Ведь если в жизни святого детство значит очень много, в жизни героя оно значит совсем немного. Но как же разделить героизм и святость? Ведь и доброта Алонсо Кихано Доброго иногда возвышалась до святости Дон Кихота.

В главе XVIII Евангелия от Матфея рассказывается, что когда ученики спросили Иисуса, кто больше в царстве небесном, Иисус, призвав дитя, поставил его среди них и сказал: «…Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (…) кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Так и святой; герой же рожден для того, чтобы завоевывать царства земные. Но то, что завоевал Дон Кихот, было небесным или земным? И было ли царством? Возможно, оно было тем, что лежит между землей и небом.

И как у некоторых людей, кажется, никогда не было детства, так и у некоторых народов: они словно рождены взрослыми, вполне зрелыми; народы эти, может быть, уже ушли в историю. Народы, исполненные серьезности, что объясняется преждевременной зрелостью, так сказать, преждевременностью. Вас не удивляло, читатели, что дети в испанской литературе занимают столь незначительное место и играют столь несущественную роль? Театр, конечно же, их избегает. Обратимся к последнему испанскому классику, к Гальдосу, — а он бесспорно классик, — и мы увидим, что в отличие от Диккенса, который часто служил для него образцом, дети почти не появляются на страницах его книг, а если и появляются, то остаются в тени — эти дети его творений. У Гальдоса нет воспоминаний о его собственном детстве, детстве на острове Гран Канариа.2 Кажется, он давно забыл о нем.

Но зато существуют и целые народы, и отдельные лица, которые словно привязаны к своему детству, пропитаны комплексом инфантильности, если можно так сказать. Народы, которые один наш друг именует фольклорными. 3