И. Концевич: Стяжание Духа Святаго в Путях Древней Руси

Подвижничество Оптиной Пустыни относится к древнему учению исихастов, или безмолвников, известного иначе под именем трезвения, или "умного делания". Начало ее восходит к истокам монашества, ко временам Антония Великого, Макария Египетского, Иоанна Лествичника и др. В позднейшие века учителями умного делания были преп. Григорий Синаит (+ 1346), целый ряд Константинопольских патриархов, Солунский архиеп. Григорий Палама (+ 1360) и другие видные деятели Византии, Болгарии и Сербии, а затем у нас Нил Сорский (+ 1508) и Паисий Величковский (1722-1794).

Расцвет духовного подвига в монашестве всегда вызывал духовное возрождение и всей Церкви, упадок же его был связан с упадком ее духовной жизни. Умное делание, также связанное с ним старчество, начались с первых времен монашества, но в беге времен они местами процветали, достигая значительного развития, а потом ослабевали, а, может быть, и совсем забывались, чтобы снова возродиться подобно волнообразной кривой, то вздымающейся, то падающей и снова восстающей.

Так они забыты были и в России во времена Паисия Величковского (XVIII в.). Но этот великий старец снова возродил духовное делание и старчество, которые и стали процветать у нас во многих монастырях.

И, хотя это было возрождением древней традиции той же России, но для большинства они казались, в особенности старчество, малопонятным новшеством. Прот. Сергий Четвериков говорит, что в нашем дореволюционном прошлом русское монастырское старчество мало было изучено и недостаточно оценено русским обществом. Но не только оно, это общество, имело смутное представление о старчестве, но и наша молодая богословская наука не успела разработать этот вопрос. Так, "вопрос о старчестве в древнерусских монастырях совершенно не затронут в нашей научной литературе. Но судя по житиям, оно было общераспространенно, говорит проф. Серебрянский. Кроме того, при ознакомлении с литературой, связанной с вопросом о старчестве и внутреннем делании, автору пришлось встретиться с некоторыми мнениями, не вытекавшими из научных исследований, а высказанных а priori , но тем не менее другими уже повторявшимися, как установившееся в науке положение. К числу таких мнений относится мысль о разрыве древней русской святости с восточной традицией, будто бы происшедшем в XIV и XV веках. В это время на Афоне и в Византии наблюдался расцвет созерцательного подвига, получившего в XIV веке наименование "исихазма", но согласно этому априорному утверждению исихазм не мог "по историческим и географическим" причинам проникнуть к нам, а потому и характер древних русских подвижников с этого времени развивался самостоятельно и своеобразно, образуя "особую ветвь святости в Православии". Еще одно обстоятельство, которое надо здесь отметить, — это почти всеобщее отрицательное отношение к исихазму, или, в лучшем случае, равнодушие к нему, наблюдаемое, как в прошлом столетии, так и в начале настоящего 1и только в последнее время стал проявляться интерес к исихазму. Это можно объяснить тем, что русская богословская наука, возникшая со времен петровских реформ под влиянием западных гуманитарных наук, не вышла еще окончательно на самостоятельный путь. А Запад, с самого начала так называемых исихастических споров в XIV в., отнесся отрицательно к исихазму. Кроме того, в прошлом столетии, вслед за Александровской эпохой, после увлечения западным мистицизмом, как реакция, появился страх уже ко всякой мистике, даже православной. "Из страха мистических заблуждений и чрезмерностей, — говорит проф. прот. Г. Флоровский, — тогда стали избегать и Макария Египетского, и Исаака Сирина, и умно-сердечная молитва уничтожена и осмеяна, как зараза и пагуба". Далее, говоря о Петровской эпохе и указывая на то, что "даже богословие строится западное", он отмечает наличие разрыва в церковном сознании: "разрыв между богословской ученостью и церковным опытом". И это продолжается до наших дней. Но уклонение в сторону Запада началось давно и прогрессировало постепенно. Момент кризиса наступает при падении Византии, когда московское благочестие усомнилось в чистоте греческого 2. При создавшемся разрыве "между богословской ученостью и церковным опытом", интереса к изучению русской святости существовало немного. За изучение житийных материалов взялись историки. Так, проф. Ключевский в своем знаменитом труде "Древнерусские жития святых, как исторический источник" (1871) сделал большое исследование житий, преследуя исключительно исторические цели. Он изучил больше 150-ти житийных документов, стараясь извлечь оттуда исторические данные, но результатами был не удовлетворен. Его дело продолжал Яхонтов относительно северных святых, но пришел к еще более неудовлетворительным результатам. И с тех пор наука потеряла интерес к житиям, пока проф. Кадлубовский в начале XX века снова не вернулся к ним, изучая их как литературные памятники. Исследуя нравственное и религиозное воззрение эпохи, он встречал выражение ''внутреннее", или "духовное делание", и тому подобное, но отдавая дань времени, он не интересовался уяснить себе сущность исихазма и не подозревал, что это определенные термины и что за ними кроется целая школа. В 1898 году была издана в Киеве книга К. Радченко: "Религиозное и литературное движение в Болгарии в эпоху перед турецким завоеванием". Труд вполне в духе времени. Радченко упрекает исихастов в пантеизме на том основании, что в Богосозерцании человек будто бы теряет сознание личного существования и впадает в ересь. А кроме того, перемещением тяжести на внутреннюю жизнь, исихасты ослабляют авторитет Церкви. Он решительно становится на сторону "западной рационалистической схоластики" против "экстравагантной теософской мистики" и т.д. Но немного позже в том же году вышла 1 часть (600 стр.) большого 5-томного труда П. Сырку: "К истории исправления книг в Болгарии в XIV веке". Этот труд — результат глубокого научного изучения вопроса. Излагая жизнь и учение Григория Синаита, он показывает истинное значение исихазма, как высшего проявления духовной жизни Церкви. В своем труде П. Сырку производит также оценку книги Радченко в следующих словах: "Выходя из того положения, что разных средневековых мистиков, а в частности исихастов, угнетала мертвящая догма христианства, Радченко старается всюду находить точки соприкосновения в учении наших исихастов с еретическими учениями, и в результате у него получилось ложное заключение, впрочем не совсем ясно выраженное. Это главная задача книги Радченко. Все остальные части у него разработаны весьма слабо" '. Ему же (Радченко) принадлежит и та мысль, о которой здесь упоминалось уже выше, а именно, что исихазм XIV века не мог проникнуть в Россию по историческим и географическим причинам. И эта гипотеза держится до сих пор, так как только принимая ее, проф. Федотов может предположить существование особой русской святости, хотя в чем заключается эта особенность остается до сих пор невыясненным. "Обычно, — говорит он, — сопоставляют духовную жизнь современной послепетровской России — наше старчество или наше народное юродство с Добротолюбием, перебрасывая мост через тысячелетия и обходя совершенно неизвестную или мнимо известную святость Древней Руси. Как это ни странно, задача изучения русской святости, как особой традиции духовной жизни, даже не была поставлена". А в последней своей книге, вышедшей в 1948 г. в Нью-Йорке на английском, языке "Сокровище русской духовности" проф. Федотов говорит следующее: